Андрей Рублев
Шрифт:
Но в Московском княжестве великая беда – бродят по княжеству враги покорители, жгут и зорят его просторы. Татары уже дважды наведывались в обитель, увели коров и лошадей, забирали все, что попадалось на глаза, даже лампадное масло со свечами забрали, а потому приходится беречь остатки свечей, по одной ставить перед иконами в трапезной и в церкви, ибо, оставшись без богослужений, молятся монахини под чтение Евангелия.
Нашествие в Московском княжестве, а из-за него мечется по земле страх…
9
В Московском княжестве, охваченном бедствием,
Узнав слово хана, князь и бояре не сразу пришли в себя от испуга, но вынуждены были, спасая княжество от полного разорения, выплатить неслыханный по тем временам откуп в три тысячи рублей и в придачу к клятвенному обещанию дать хану и заложников.
Боясь потерять власть, Эдигей немедля приказал преданным ему воинам, стоявшим в Коломенском, гнать во весь дух в Орду.
Темник Хидыр готов был выполнить приказ хана, но, имея сведения, что в ближнем женском монастыре можно поживиться, решил по пути заглянуть в него, на этом особенно настаивал состоявший при Хидыре толмачом беглый тверской боярин, обосновавшийся в Орде. Хидыр вел конников к монастырю. Кони, увязая в сугробах, выбивались из сил…
Утро стояло радостное в позолоте зимнего солнца. Его яркие лучи не уменьшили крепость ночного мороза.
Игуменья Ариадна, оставив в трапезной захворавшую монахиню Глафиру с пятью сестрами, направилась в церковь. Тропа, вытоптанная в сугробах, вилась по березовой роще. На деревьях, отряхивая с ветвей блестки инея и перелетая с места на место, оглушительно стрекотали сороки. Игуменья вела под руку хромавшую схимницу Пелагею, а та, зажимая руками уши, надрывно выкрикивала:
– Сестрицы, не к добру веселость сорок! Беда возле нас. Не зряшное сказываю. Верная примета. Сорочья радость под солнышком не к людской радости.
Игуменья успокаивала встревоженную старуху:
– Господь с тобой, праведница. О чем толкуешь? Не будет беды. Миновали нас беды. Не донимай себя пустым страхом.
Но схимница, не унимаясь, продолжала выкрикивать:
– Забываешь про татар? А оне вовсе рядом. Зорят Русь окрест нас. Забываешь про нехристей. Не зря бедой пужаю, Ариаднушка. Не к добру стрекочут сороки в великую стужу! Пойдем ходче.
– Нельзя тебе спешить, задохнешься.
– Пойдем ходче. В храме вели двери накрепко затворить. Беду чую. Горе нам будет.
Схимница ускорила шаги, то и дело падала и вскакивала. Ариадна старалась ее поддерживать, но идти вдвоем по узкой тропе было неудобно, ноги проваливались в сугробы, но, понимая душевное состояние перепуганной престарелой схимницы, молчала…
В храме холодно, но светло.
Высоко в стенах прорублены узкие обрешеченные окна, и через них стены в росписи опушены инеем. Полосами золотой парчи в окна вливается солнечный свет.
Стоя на коленях, молятся старые монахини, перебирая четки, крестясь, кладут земные поклоны, вслушиваясь в чтение Евангелия. Перед аналоем с раскрытым Евангелием стоит игуменья Ариадна, четко
Перед киотами подсвечники, выкованные из железа. Только на редких иконах оклады из серебра, да перед иконами Деисуса серебряные лампады, но огоньков в них нет.
Читает игуменья свидетельства евангелиста о молитве Христа, а сама продолжает вслушиваться в сорочье стрекотание. По временам оно проникает в храм, и тогда чаще крестятся молящиеся монахини. Встревоженность схимницы Пелагеи передалась Ариадне. Успокаивая себя, она начинает читать наизусть, а сама внимательно всматривается в роспись на стенах, выполненную кистью Андрея. Хорошо знает все написанное им, неотлучно была в храме, когда он творил его украшение.
Замолчала Ариадна, когда услышала возле храма дикие гортанные выкрики и конское ржание. В дверь храма посыпались удары. Монахини, на мгновение оцепенев от испуга, вскрикивая, торопливо вставали. Стук в дверь все настойчивей.
– Не отпирайте. Беда к нам ломится. Татары, – кричала, заметавшись по храму, как хромая черная птица, схимница Пелагея. – Не отпирайте!
Снаружи в дверь ударяли бревном. Ариадна, перекрестившись, подошла к двери и отодвинула железный засов. Внутрь с криками ворвались конники. Монахини бегали по храму и наконец сгрудились на правом клиросе. Игуменья, вернувшись к аналою, продолжала чтение наизусть. Стояла выпрямившись, зажав в руках посох, увенчанный золоченым крестом. Конники толпились вокруг нее, крича и пересмеиваясь, кто-то из них попытался подойти к аналою вплотную и протянул руку к Евангелию, но от окрика игуменьи отшатнулся в сторону.
Пробивая путь в толпе конников ударами нагайки, в храм вошел темник Хидыр. Из-под мехового треуха едва видно его старческое морщинистое лицо. Сам татарин мал ростом. Следом за ним вошел молодой русич без шапки, но одетый в пестрый татарский халат. Темник, оглядывая храм, недовольно морщился: он не ожидал, что храм так беден. Оглядев все, темник крикнул:
– Костер!
Выполняя его приказание, несколько конников покинули храм и, быстро вернувшись с охапками сена и дров, зажгли в храме костер. Когда пламя набрало силу, темник, постояв около костра, погрел над ним руки. Вслушиваясь в непонятные слова, выговариваемые игуменьей, подошел к ней, не выдержав ее пристального взгляда, недовольно пробурчал:
– Ассалям галяйкум, баба.
Игуменья замолчала и, сдерживая волнение, смотря в лицо темника, ответила на его доброе пожелание:
– Вагаляйкум ассалям.
Правильно сказанные татарские слова понравились темнику. Он поманил русича-толмача, но не успел отдать ему наказ, как игуменья крикнула толмачу:
– Не погань голосом святость храма, гнилая душа! Без тебя сговорюсь с татарином.
Темник, заметив на лице толмача растерянность, крикнул:
– Скажи черной бабе, зачем мы здесь.