Андрей Рублев
Шрифт:
— Где же он? — тихо спрашивает Даниил. Никто не отвечает. Даниил оглядывается — служка словно сквозь землю провалился. Пасмурный свет тихо освещает стены, просачиваясь в щели похожих на бойницы окон. Неясно высятся своды, и темнота углов настораживает вошедших.
— Где же он? — повторяет Даниил.
— Нет никого… — тихо говорит Кирилл.
— Не видать что-то, — недоумевает Андрей.
— Тише вы! — шипит Даниил на товарищей.
Голоса приглушенно мечутся среди сумрачных стен.
— Просторно-то как! — говорит Андрей и, поборов робость, переступает порог. Медленно, привыкая к темноте, он выходит
— Да-а-а… Такой соборище расписывать… А, Андрей? — говорит Даниил, испуганно глядя ему вслед.
— Велик больно, — замечает Кирилл.
Где-то в темноте гулко разбивается о плиту сорвавшаяся сверху капля. Приблудившийся монашек вертит головой и неотступно следует за чернецами.
Андрей, удивленно подняв брови, стоит и смотрит на прислоненную к стене огромную икону.
Скрипнув, приоткрывается в стене низкая дверца, и по полу тянет холодом. Монашек крестится и с тревогой приглядывается к погруженным в темноту углам.
— Только темновато здесь. А, Даниил? — прислушиваясь к тишине, говорит Кирилл.
— А зачем много света? Самый раз. Андрей, ты чего там?
Андрей не отвечает.
— Андрей!
— Идите сюда… — шепотом зовет Андрей.
— Чего? — не слышит Даниил.
— Сюда идите, — раздражаясь, но так же тихо повторяет Андрей.
— Может, позвать кого? — теряет терпение Кирилл.
— Идите сюда! — неожиданно кричит Андрей.
Все бросаются к нему, по голосу поняв, что что-то случилось, и останавливаются, пораженные, перед иконой Феофана.
Чьи-то легкие быстрые шаги слышатся за спиной чернецов. Монашек оборачивается. Никого. Только чудится ему, что кто-то бесшумно мелькнул от низкой дверцы и скрылся в темноте за столбом. Монашек мелко крестится и начинает бормотать: «Богородица, дево, радуйся, благодатная Мария…»
Андрей смотрит на икону сосредоточенно и почти сердито. С доски на него взирает суровый лик изверившегося в людях, всезнающего Спаса.
Молись и трепещи, увязший в грехах и обреченный… И это писал простой смертный?! Стараясь осознать возможности человеческой души, Андрей силой своего воображения слой за слоем, приплеск [1] за приплеском уничтожает рожденные прихотью феофаповского гения густые мазки колера и проникает до белесой поверхности залевкашенной доски [2] , для того чтобы с самого начала проследить за рождением могучего и страшного образа. Силясь постигнуть скрытую от него логику чужой фантазии, Андрей заставляет себя увидеть возникновение первых уверенных и смелых контуров, самых нижних слоев краски, темных и непроницаемых, но вот ударом кисти взрезаются резкие скорбные губы, прозрачный светлый тон опускается на глубокую тень, и вдруг по неясному еще лицу, как шрамы, судорожно и торопливо начинают ложиться острые блики-пробелы. На нос, на лоб, на скулы, на глаза, которые оживают и одушевляются. Это блики от огня! Это отсвет пожара! Это слепящие вспышки молний! Взволнованный карающий взгляд пронзает душу и ничего, ничего на свете не прощает в несчастливой человеческой судьбе. Боже, какой лик!
1
Приплеск — прозрачный, тонкий мазок краской. (Прим. авторов.)
2
Залевкашенная доска — доска, покрытая специальной грунтовкой. (Прим. авторов.)
Звенит среди пустых стен молитва испуганного подростка. Лицо Андрея покрыто потом, на ресницах дрожат слезы.
В глубине собора появляется тщедушный чернявый старикашка, улыбается и крадется на цыпочках вдоль стены. Затем останавливается в нескольких шагах от иноков, прислушивается к «Богородице» монашка, набирает полную грудь воздуха и неожиданно кричит:
— А-а-а-а-а!!!
Иконописцы испуганно оборачиваются. Перед ними Феофан Грек — худой, всклокоченный, с орлиным носом и единственным зубом.
— Иконописцы, значит? — умирая со смеху, спрашивает он. — Мне говорили, — добавляет он и вдруг становится серьезным. — Посмотреть пришли?
— Посмотреть, — отвечает Даниил, недоуменно разглядывая Феофана.
— Смотрите, смотрите. Сейчас олифить будем.
Он подходит к иконе, смотрит на нее, по-хозяйски прищурившись, осторожно снимает с блестящей поверхности прилипшую пушинку.
Чернецы глядят на икону. Феофан искоса наблюдает за ними.
Андрей внимательно смотрит на гречина.
— Ты чего на меня глядишь, ты туда гляди, — говорит Феофан Андрею.
— Говорят, ты пишешь быстро? — спрашивает Андрей.
— Быстро. А что? Не могу иначе. Надоедает. Один раз целую неделю проканителился. Так и бросил, надоело.
— Выбросил? — спрашивает Кирилл.
— И вообще все надоело — во! — вздыхает Феофан и проводит ребром ладони по горлу. — Помру скоро, — прибавляет он, закашлявшись.
— Это ты зря… — замечает Даниил неуверенно.
— А чего, — продолжает Феофан, — помру. Третьего дня ангел мне приснился. «Пойдем, говорит, со мной». А я ему: «Я и так скоро помру, без тебя…» Вот…
— А икону ту, что недописал, куда дел? Выбросил? — спрашивает Кирилл.
— Зачем выбрасывать? — вздыхает Феофан. — Капусту квашеную придавливал.
— А мы слыхали, ты прямо при народе пишешь? — спрашивает Даниил.
— А чего? Пусть смотрят, если нравится.
— А сегодня что же не пускают?
— Я бы пустил, да великий князь должен сегодня прийти смотреть. Мне все равно. Только когда князь приезжает, никого не пускают.
Грек снова вздыхает, смотрит вверх на узкие светлые окна и, хлопнув ладонью по неровной стене, тоскливо говорит:
— Светло здесь очень. И тесно!.. Вот что…
Вечереет. Словно выкованный из железа, стоит сосновый лес. В сквозном подлеске копошатся лесорубы — иноки Андрониковой обители и монастырские мужики. Раздаются глухие удары топоров, и в вечернем свете сеется морозная пыль.
У опушки рубят сосну Андрей и Кирилл. Смолистые щепки летят в снег. Вдруг Кирилл выпрямляется и, уставившись в одну точку, щупает живот.
— Больно что-то… Чего здесь, а? Живот, что ли?
— Съел чего-нибудь, — отвечает Андрей.