Андрей Рублев
Шрифт:
На стук залаяли собаки, потом откликнулся женский голос. Поздоровавшись с хозяйкой, Иван прошел в дом.
Сальная свеча и три–четыре вбитых в стены светца с пучками лучин освещали белую горницу. За столом сидело несколько человек. Мирской совет Кузнецкой слободы – сотские и окладчики, не считая Ивана, были все в сборе. На почетном месте – хозяин дома староста Михайла Петров, плотный, густо заросший темной щетиной человек лет за сорок, рядом бывший староста, сухонький, седой Савелий Рублев, отец Ивана и Андрейки. По правую и левую руку от них – крупный, широколицый Никита Лопухов, схожий на татарина, с редкой полуседой бородкой Ермил Кондаков, дородный, пригожий Истома Шлык, хмурый Тимоха Чернов, смуглый, рябой Вавил Кореев.
– Пожаловал, слава богу… – неприветливо пробурчал староста, когда молодой оружейник появился в светлице.
Тот промолчал; поздоровавшись, присел к столу.
Несмотря на молодость Ивана избрали в мирской совет окладчиком. Чернослободские тяглецы уважали Рублевых не только за трудолюбие и умельство. Оба, отец и сын, имели общительный нрав, были справедливы. Старый Рублев много лет кряду выбирался старостой на сходах, устраиваемых на братском дворе близ приходской церкви. Но на последнем он, ссылаясь на нездоровье и годы, отпросился у братчины от этой хлопотливой должности. И в самом деле, больше забот, чем у старосты, не было ни у кого в слободе. Дань в Орду, тягловый сбор, мощение улиц, постройка укреплений и другие повинности накладывались на слободу вне зависимости от изменения числа жителей в ней. Но во времена княжения Дмитрия Ивановича, его ратей и походов людей не прибавлялось, а уменьшалось. В Кремле никто слушать об этом не хотел, грозя за ослушание наказанием. Не раз Савелий не спал ночами, мудрил все, как разложить повинности по дворам, чтобы не вызвать обид, упреков и споров. И это было лишь одно из его многочисленных дел. Прием новых мастеров, заботы о пополнении слободы за счет других, надзор, чтобы не проживали неизвестные, чтобы никто не занимался корчмарством, не играл в кости, – все это входило в обязанности старосты, причем без оплаты, хотя он хранил слободскую казну.
Узнав, что старостой выбрали Петрова, жена Савелия, Домна, облегченно вздохнула: «Теперь хоть отдохнет старый!» Но хоть Иваном гордилась, а не раз сокрушенно думала: «Через три годка тридцать ему уже, а все не женится, непутевый. Ныне ж и вовсе дела заедят…»
Иван, однако, не разделял ее опасений, что может остаться бобылем. Парень он был видный, веселый, не только девкам нравился, но и замужним молодкам. Когда кто–нибудь заводил с ним разговор о женитьбе, его подвижное лицо становилось лукавым, а от озорных шуток, что он отпускал, советчик начинал обескураженно моргать, не зная, смеяться ему или обидеться…
В тот вечер сотские и окладчики собрались в доме старосты, чтобы обсудить тревожные события и слухи да посоветоваться, что предпринять. Мирской совет был созван неожиданно, и потому Иван, который после обеда ушел в город, о нем не знал. Когда молодой оружейник переступил порог Михайловой избы, выборные уже успели опорожнить несколько больших кувшинов с хмельной брагой и накричаться вдоволь. Младшего Рублева – еще и усесться толком не успел – засыпали вопросами.
– Так вот, братчики. Из всего, об чем спрашиваете, ведомо мне только, что князи и бояре не будут оборонять стольную! – волнуясь, промолвил он. – Давеча отъехал из Москвы великий князь с Володимиром Андреичем, ближними боярами и дружиной.
В светлице тишина, слышно лишь, как сопят и вздыхают люди да возится на полу, постукивает чем–то котенок. Выборных будто ошеломил кто–то. Уже несколько дней ходили по Москве тревожные слухи о несогласии между князьями на Думе, о намерении Дмитрия Ивановича покинуть город. Но слухи слухами. Им и верили–то не особо. За долгие годы его княжения москвичи привыкли, что, едва приближаются враги, он первым встает на защиту стольной.
Правда, на этот раз все сначала шло необычно. Прежде, в литовщину и мамайщину, воеводы земской рати – городского ополчения из чернослободских тяглецов, посадских купцов и торговцев – не медлили. Они сразу слали по всем концам Москвы бирючей–глашатаев с наказом собираться в поход или садиться в осаду. Теперь же, к вящему удивлению и тревоге горожан, никто ничего не предпринимал. И вот тебе, великий князь из Москвы отъехал!
– Фью–фью… – раздосадованно свистнул кто–то.
И тотчас заговорили все разом.
Староста Михайла поднялся с лавки, выставив дородный живот, поднял руку, чтобы смолкли.
– Вот что скажу, братчики. Советовались мы с другими чернослободскими старостами и такое решили… Ежели великий князь отъедет, то надежда на нас самих только, на слобожан и посадских. А посему надо скликать вече, чтобы все обсудить!
Выборных словно встряхнул кто – заволновались, зашумели. Иван, Лопухов, Кондаков с жаром ухватились за сказанное старостой. У всегда хмурого Тимохи Чернова даже складки на лбу разгладились, громко буркнул в бороду:
– Сие доброе дело задумали!
Некоторые начали было возражать, но большинство поддержали, стали горячиться, доказывать…
– Хватит языками трепать! Созовем вече, и баста! – прервал их староста. – Надо только заранее предупредить слобожан про вече. Может такое случиться, что задумают великие люди отъезжать, так мы их силой оставим. Они ратному делу обучены – им быть в начальных воеводах.
Глава 3
Прошло несколько тревожных дней. С утра до позднего вечера над Москвой висел томительный перезвон колоколов: в храмах служили молебны об отведении беды нежданной от стольного града. Тяжелыми раскатами бухали большие, недавно отлитые фряжским мастером Борисом–римлянином колокола Архангельского и Успенского соборов. Сумрачно, тоном повыше, вторили им церкви и монастыри. Гулкие, протяжные звуки, рождаясь на звонницах под куполами, медью растекались над великокняжьими хоромами, боярскими и купеческими дворами, улицами и площадями Кремля. Они переливались через его белокаменные стены, плыли над убогими домишками и избами чернослободских ремесленников и монастырских крестьян, усадьбами вольных слуг, над полями, песками, болотами, лужниками, оврагами, борами и садами Великого посада, Загородья и Заречья. Оттуда поднимались переливчато–звонкие голоса деревянных церквей и церквушек. А на городских, уже незаселенных рубежах навстречу несся тревожный благовест Андроникова, Симонова, Данилова монастырей.
Большинство купцов закрыли лавки, стали припрятывать в надежные места ткани, кожи, одежды и другие товары. Опустели палатки мясников, хлебников, рыбников, масленников – не стало подвоза из окрестных сел и деревень. Лишь изредка еще встречались торговцы с лотка вразнос. На улицах и площадях прыгали, гремели веригами юродивые, закатывая глаза, хрипели, предвещали конец света. Гнусавила нищая братия, что еще пуще, чем всегда, заполняла паперти храмов и подходы к ним. Даже появление странствующих веселых молодцов – скоморохов в пестрых шутовских одеждах с домрами, гудками, волынками, с учеными собаками и медведями на поводу, которых в обычное время толпой сопровождал московский люд, оживления не вызывало.
Почти все слободские ремесленники бросили работу, и только в мастерских кузнецов и оружейников еще стучали молотки. Но вскоре и они умолкли – окончились запасы железа и стали–уклада, что ввозились из Серпухова и Новгородской земли.
Бояре большие, городовые, нарочитые и другие люди великие тайком покидали Москву. Напрасно старосты и сотские чернослободцев ждали, что их позовут в Кремль и дадут наказ собирать полки московской земщины. Там и не помышляли об этом. Осадный воевода Свибл не показывался на людях – не то прикидывался, не то и взаправду был хвор. Помощник его, боярин Морозов, целыми днями бражничал с братьями Свибла Александром и Иваном. Одетый в расшитый золотом и жемчугом атласный саккос митрополит Киприан служил попеременно то в Архангельском, то в Успенском соборе, а по ночам тайно готовился к отъезду.