Андрогин
Шрифт:
Немедленно прибежала Мария.
– Все хорошо, – успокоил жену Александр Петрович. – Я тут экспериментирую, маленько ногу ушиб.
– Не с добром к нам Павел приехал, – мрачно вздохнула Мария. – Смотри, муж, затянет он тебя в дерьмо.
– Я как-нибудь сам разберусь. Не мальчик уже, не учи. Иди спать.
– Разберись, разберись, – пробормотала Мария, уходя к себе наверх. – Чтобы только другой кто с этим всем разбираться не начал.
Когда за женой закрылась дверь, Александр Петрович поднял подставку с пола. Как он и предвидел, ее оснастили тайником. Из тайника он достал скрученный в трубку лист плотной бумаги или пергамента. Развернул. На листе просматривался выцветший рисунок: человекоподобное
Несколько разочарованный находкой, Александр Петрович принялся за «секрет» второго канделябра. Его механизм оказался аналогичным первому. Со вторым пришлось повозиться немного дольше, так как отмычка сломалась, а ее обломок заблокировал доступ к замку. Но рукастый сын капитана справился и со вторым «секретом».
В тайнике Вигилярный-старший увидел еще один свернутый пергамент. Он был мелко-мелко исписан кириллическим «полууставом». И никаких рисунков или знаков.
– Что за хрень? – не понял «карпатский эсквайр». – Тут не по моей части. С этим без Павлуши не разобраться.
Пробуждение Григория было тяжелым и покаянным. Увидев над собой высокий потолок с вычурной лепниной, он долго не мог сообразить, где находится. Потом спохватился, сел и обнаружил себя в сырой комнате палаццо, принадлежавшем, как теперь ему было известно, жениху Клементины, любителю старинных книг по имени Асканио.
Судя по яркому солнечному свету, пробивавшемуся сквозь немытые стекла высокого окна, солнце уже давно прошло полуденную черту и склонялось к западному горизонту.
Рядом с сенником, на котором он неизвестно как оказался, стояла плетеная корзина с хлебом, сыром и ветчиной. Чуть дальше выстроилась шеренга бутылок рейнского. За нею лежало нечто угловатое, завернутое в плотную холстину и бережно перевязанное голубой шелковой лентой.
«Это же книги, обещанные Констанцей!» – понял Григорий и обрадовался, как ребенок. Но вспышка чистой радости погасла под грозовой тучей воспоминаний о ночной оргии. Осознание греха разрасталось и тяжелело, подобно снежному кому, катящемуся с горы. Все выглядело премерзостно. Сначала он легкомысленно согласился стать шпионом, а теперь еще и принял участие в языческом шабаше. Перед его глазами, как в паноптикуме, одна за другой возникали отвратительные картины. Нагая Констанца с бокалом в руке, совокупляющаяся со слугами Клементина, жадный рот Лидии, снова Констанца, прижимающая к срамному месту голову родной сестры. Затем он вспомнил, как Клементина и Лидия, возвращая к жизни полузадушенного школяра, заливали ему в рот жгучую граппу, как попеременно гарцевали на нем и принуждали к извращенным соитиям. Его губы вспомнили вкус Констанцы, а уши – святотатственные здравицы Венере и Вакху. За один вечер он многократно согрешил с тремя женщинами, среди которых одна была замужней (и скорее всего, венчанной), а вторая помолвленной. То, что эти женщины были блудницами и сами ввели его в грех, теперь казалось ему призрачным утешением. Однако, как бы там ни было, а большой грех требовал сурового искупления.
«Властительные богачки отыскали себе на забаву дикаря потешного. Поиграли с ним, попользовали и отослали». – Он ощущал себя вещью, пассивным инструментом для удовлетворения женского любопытства и похоти. Инструментом, у которого не спрашивают ни согласия, ни разрешения, в котором не усматривают наличия души и присутствия самобытных мировоззренческих принципов. Но худшим было то, что он сам позволил себя использовать, сам обмазался греховностью, аче дегтем. Он не вышел
Однако на том глубинном уровне, где живут мысли, не успевшие отделиться от предчувствий, теплился, мерцал оправдательный свет.
«У апостола Павла, – возникла в памяти подходящая к случаю цитата, – в Послании к римлянам есть такое: “Знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Добра, которого хочу, не делаю, а зло, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех”».
Не тронув еды и не развернув упаковки с книгами, Григорий приступил к покаянной молитве. Установил на подоконнике маленькую иконку, с которой никогда не разлучался, слезно преклонил колени, со многими поклонами молился до заката, пока не достиг душевного утешения. А потом вытер слезы с лица, съел все, что нашел в корзине, выпил бутылку легкого рейнского и развязал шелковую ленту.
В холстине обнаружились старинные альбомы в кожаных переплетах, папка с чистыми листами дорогой, тонированной под пергамент бумаги, тушь, тонко отточенные гусиные перья и большая связка восковых свечей.
Он приступил к первому альбому. Бережно расстегнул серебряные пряжки на переплете, погладил тисненую кожу, открыл, вдохнул запах инкунабулы, коричный и желудевый. Затем стал читать титул. Оказалось, что это известный сборник мистических эмблем Pia Desideria, изданный в 1628 году. Григорий окунулся в мир древней оккультной мудрости, предназначенной для сугубо избранных. Разнообразие и глубокий смысл символических изображений, собранных и прокомментированных Германусом Гуго, потрясли воображение школяра. Над страницами книги он почти моментально забыл об оргии, да и обо всем остальном тоже. В ту ночь для него ничего не существовало, кроме этих удивительных эмблем, от которых веяло тайнами канувших в Лету знаний. Веяло отстоянной, как старое вино, тысячелетней мудростью, закодированной в надежде на проницательность и мистическую интуицию любопытных.
Тем временем Констанцу мучила совесть. Думая о ней исключительно как об образованной, но чрезвычайно развращенной и бесстыдной аристократке, Григорий допустил ту же ошибку, что и большинство мужчин, склонных к поверхностному и одностороннему восприятию женской природы. Констанца Тома принадлежала к той разновидности богато одаренных, страстных и романтических натур, которым было тесно и душно в рамках общественных суеверий, сурово ограничивающих женщин XVIII века. Масонство служило этим «валькириям позднего барокко» отправной станцией для поисков тайны совершенства, известной из трактатов вольных каменщиков как Истинная Гармония.
Григорий, взыскуя «спокойствия сердца» посредством идеи Андрогина, сам того не ведая, затронул сокровенные стремления масонки, скрытые до времени в той затененной части рассудка, которую спустя двести лет назовут подсознанием.
Констанца тоже желала сердечного покоя, хотя понимала его совсем не так, как Григорий. Если ее младшей сестре для достижения внутреннего равновесия было достаточно «умереть и воскреснуть» в объятиях Лидии, то Констанце подобные наслаждения давали лишь шаткое и преходящее утешение. Любовные увлечения молодости принесли ей больше разочарований, чем радостей. Она поняла: большинство женщин навевает себе состояние влюбленности. Отчаянно внушает себе: вот она, истинная любовь, описанная в стихах и романах.