Андроиды Восьмого Дня
Шрифт:
– Можно я все-таки войду, – попросил я виновато.
– Можно подумать, у меня есть выбор, – фыркнула Мари, отступая в глубь номера.
– У тебя – всегда есть. Просто я надеюсь, что сегодня ты выбрала меня. Потому что у меня выбора нет уже несколько часов. С тех пор, как открылась дверь лифта.
– Значит, ты хочешь, чтобы я выбрала? Выбрала тебя? – Она склонила голову.
– А если завтра я сделаю вид, что тебя не знаю – что ты сделаешь? – с вызовом спросила она, торопливо стягивая через голову свою экстремистскую маечку. – Что тогда?
– Для меня не будет завтра.
Я жадно смотрел на нее: маленькую грудь, стянутую бежевым бюстгальтером, татуировку-иероглиф под ключицей, родинку по центру солнечного сплетения, мысок шрама от аппендицита, чуть выступающий над ремнем джинсов. И понимал, что такая совершенная красота не может быть создана высшим разумом – тому и в голову не могло прийти создать столько мелких, неуловимо-совершенных деталей, от которых захлебнулось восхищением все мое существо.
«Ради этого, – вдруг пронеслось в голове. – Ради этого взбунтовался Адам. Чтобы однажды в одну-единственную голову пришла простая мысль – что совершенство человечно!»
Она целовала мои плечи, горячо, с каким-то странным отчаянием. Старательно отводя взгляд, чтобы не встречаться с моим, восхищенным.
Прижалась спиной к стене, притянула к себе, оплела ногами. Я подхватил ее на руки и отнес к постели. И целовал долго и нежно, несмотря на то что она умоляла, твердя: «Иди ко мне» – я хотел запомнить губами все: и татуировку, и родинку, и длинный лепесток шрама.
– Пожалуйста! О, проклятье, так и не знаю, как тебя зовут… Хотя к чему имя… Ты просто невыносим… Такой нежный. И так мало времени. Его нет. Совсем нет, ты понимаешь?! Они наверняка уже на территории пансионата…
Она опрокинула меня на кровать и дрожащими пальцами принялась сражаться с застежками и молниями – своими и моими. Совершенная в своей мучительной жадной человечности.
Я хотел отдать ей все, всего себя, заархивировать у нее под кожей свою нежность.
Она кусала губы и пальцы, стараясь не выдать нас ни единым стоном. Наконец, уткнувшись полуоткрытыми в беззвучном крике губами в мое плечо, она затихла. Только тонкие цепкие пальчики все еще блуждали в моих волосах.
– Мне пора… – сказал я, стараясь, чтобы прозвучало буднично и просто.
Глаза Мари были совершенно сухи, но зрачки – огромные, полные искр – следили за мной, пока я одевался, шел к двери, медленно и осторожно прикрыл ее за собой.
Можно было вернуться в триста тринадцатый, где продолжалась дискуссия о роли андроидов в современном литературном процессе, можно было пойти на берег и поискать там наши с ней следы. Но я решил окончить все быстро и пошел к себе, где меня уже ждали вежливые молодые люди в штатском, чтобы реализовать решение мирового правительства. Я обещал, уходя от нее, что не стану больше напоминать о себе, но невольно потянулся к факсимильнику – еще раз, хоть словом – коснуться совершенства.
– Никаких сообщений.
Я опустил руку.
Позволил надеть на себя наручники и увести.
Я не обернулся, пока мы шли по аллее. Хотя знал, нет, чувствовал – она стоит у окна и смотрит мне вслед, повторяя:
– Я всегда буду тебя слышать.
– Он ушел, Мари, – визгливый голос в трубке захлебнулся слезами. – Я не знаю, что мне делать!
– Кури. Можешь поплакать. Но совсем немного. По таким, как твой, плакать не стоит вообще.
Мари села на подоконник, положив руку с сигаретой на колено. За окном была весна. Захотелось ударить ладонью по стеклу, чтобы оно вылетело с высоким звоном, чтобы брызнула кровь, но женщина только бросила равнодушный взгляд на тлеющую сигарету.
– Мари, как ты можешь так говорить? Ты просто не знаешь, что это такое – терять любимых… У тебя никогда не было в жизни того, о ком стоило плакать…
– Был.
Искаженный телефоном голос сорвался. Повисла удивленная пауза.
– И… кто?
– Забудь. Таких больше не делают.