Ангел истории. Пролетая над руинами старого мира
Шрифт:
7
Фустель де Куланж советует историкам, желающим вжиться в какую-либо эпоху, выкинуть из головы все, что им известно о последующем ходе истории. Нельзя придумать лучшей характеристики того метода, с которым порвал исторический материализм. Это метод сочувствия. Его происхождение лежит в праздности сердца, acedia, которая не позволяет схватить и удержать вспыхивающий на мгновенье истинно исторический образ.
Среди средневековых теологов acedia считалась основной причиной печали. Знакомый с ней Флобер писал: «Немногие догадываются сколь печальным нужно быть, чтобы возродить Карфаген». Природа этой печали станет яснее, если спросить, кому в действительности сочувствуют сторонники историзма.
Все те, кто вплоть до наших дней выходил победителем, участвуют в триумфальной процессии, которую сегодняшние властители ведут по распростертым телам сегодняшних побежденных. Как положено по традиции, в процессии несут и добычу. Ее называют: культурные сокровища. Исторический материалист рассматривает их с осторожной отстраненностью.
Все без исключения культурные сокровища, которые он обозревает, имеют происхождение, о котором он не может размышлять без чувства ужаса. Ведь они существуют благодаря не только усилиям великих гениев создавших их, но и безымянному подневольному труду их современников. Не существует ни одного документа культуры, который не являлся бы и документом варварства. И как сам документ не свободен от варварства, таким же варварством отмечен и процесс его перехода от одного владельца к другому. Исторический материалист поэтому отстраняется от него насколько это возможно. Своей задачей он считает гладить историю против шерсти.
8
Традиция угнетенных учит нас, что «чрезвычайное положение», в котором мы живем, является правилом, а не исключением. Мы должны прийти и к соответствующему пониманию истории. Тогда нам станет ясно, что наша задача это осуществить истинное чрезвычайное положение, и это усилит наши позиции в борьбе с фашизмом.
Фашизм имеет шанс на успех в немалой степени потому, что во имя прогресса его противники относятся к нему как к исторически нормальному явлению. Нынешнее удивление, что то, что мы переживаем сейчас «еще» возможно в двадцатом веке, не является философским. Это удивление не может служить началом знания, кроме лишь того знания, что породивший это удивление взгляд на историю несостоятелен.
9
У Клея есть картина под названием Angelus Novus. На ней изображен ангел, который выглядит, как будто он собирается удалиться от чего-то, во что он пристально вглядывается. Его глаза вытаращены, рот раскрыт, крылья распахнуты. Так должен выглядеть ангел истории. Его лик обращен к прошлому. Где нам видится цепь событий, там он видит одну единственную катастрофу, которая беспрерывно громоздит обломки на обломки и бросает их ему под ноги.
Ангел может и хотел бы остаться, разбудить мертвых и восстановить разрушенное. Но из рая дует ураганный ветер, который поймал его крылья с такой силой, что ангел уже не может их сложить. Этот ураган неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним растет в небо. Этот ураган и есть то, что мы называем прогрессом.
10
Темы, которые монастырский устав предписывал братьям для медитации, должны были отвратить их от мирской суеты. Направление мыслей, которое мы развиваем здесь, родилось из похожих соображений. В момент, когда политики, с которыми связали свои надежды противники фашизма, лежат поверженными и скрепляют свое поражение предательством, оно призвано освободить политических активистов из сетей, которыми эти политики опутали их.
Наши соображения исходят из того, что упрямая вера этих политиков в прогресс, их уверенность в своей «массовой опоре» и, наконец, их лакейское вхождение в неподконтрольный аппарат – это три стороны одного и того же явления. Мы хотим дать представление о том, как трудно дастся нашему привычному мышлению концепция истории, избегающая всякого соучастия с тем образом мыслей, которого продолжают держаться эти политики.
11
Конформизм, изначально присущий социал-демократии, приставал не только к ее политической тактике, но и к ее экономическим взглядам. Впоследствии это явилось одной из причин ее крушения. Ничто так не развратило немецкий рабочий класс, как взгляд, что он плывет по течению. Технический прогресс представлялся ему чем-то вроде плавного речного течения, по которому он и предполагал плыть. От этого был лишь шаг до иллюзии, что фабричный труд, как бы предписанный ходом технического прогресса, является и политическим достижением.
Старая протестантская этика труда воскресла среди немецких рабочих в обмирщенной форме. Готская программа уже несет в себе следы этой путаницы, определяя труд как «источник всякого богатства и культуры». Почуяв подвох, Маркс отвечал на это, что «человек, не обладающий никакой другой собственностью, кроме своей рабочей силы… вынужден быть рабом других людей». Однако, путаница росла, и вскоре Иосиф Дицген заявил: «Труд – спаситель нашего времени. Улучшение труда ведет к богатству способному сегодня осуществить то, чего не мог ни один спаситель». Это вульгарно-марксистское представление о труде обходит молчанием вопрос: какой прок рабочим от результатов их труда, если они не могут ими распоряжаться?
Оно желает замечать только прогресс во власти над природой, но не регресс общества и уже обнаруживает технократические черты проявившиеся впоследствии в фашизме. К ним относится и концепция природы зловеще иного рода, чем в социалистических утопиях до революции 1848 года. Труд, как он теперь понимается, сводится к эксплуатации природы и с наивным самодовольством противопоставляется эксплуатации пролетариата. По сравнению с этой позитивистской концепцией труда, фантазии Фурье, ставшие предметом стольких насмешек, отличаются поразительным здравым смыслом.
По Фурье, в результате эффективного общественного труда четыре луны освещали бы земную ночь, морская вода потеряла бы соленость, и хищные животные служили бы людям. Все это иллюстрирует труд, который, вместо эксплуатации природы, освобождает творения, дремлющие в ее лоне. Природа же, которая «дана даром», как выражается Дицген, дополняет его искаженное понимание труда.
12
Нам нужна история, но иначе, чем она нужна избалованному бездельнику в саду познания.
Ни человек и ни люди, а сам борющийся угнетенный класс является субъектом исторического знания. У Маркса он выступает как последний порабощенный класс, как мститель, который завершает задачу освобождения во имя поколений угнетенных. Это убеждение, на короткое время возрожденное Спартаковской группой, было всегда неприемлемо для социал-демократов. За три десятилетия им удалось практически предать забвению имя Бланки, хотя оно и было призывом к действию, гремящим сквозь все предыдущее столетие.