Ангел света
Шрифт:
— Да, — соглашается Мори, — да, конечно, ты прав. Идеализм не приобретается легким путем.
Одноклассники, подростки. У которых есть общие воспоминания. Экзальтированные мальчишки, не склонные забывать. Когда они обмениваются рукопожатием, сухое, крепкое, энергичное рукопожатие никак не передает тех чувств, которые каждый в это вкладывает. Меня кто-то заменил в твоем сердце? Ты забыл? Я уже не занимаю главного места в твоей жизни?
Есть и другая вероятность, пренеприятная вероятность, что один из них решит покончить не только с чувствами, рожденными связующими их узами, но и с самими этими узами. Ведь ничего такого уж важного, возможно, и не произошлотем августовским днем на Лохри…
(Как
И еще одна вероятность — то, что один из них влюбится. Не так, как склонен был влюбляться Ник — ненадолго, на уик-энд, — не так, во всяком случае, как он влюблен сейчас. А полюбить серьезно, полюбить глубоко. Ведь школьники становятся взрослыми. Они уже не мальчики, они уже не в школе.
Было это в Кеймбридже, вскоре после двадцатипятилетия Мори, когда Мори, встретившись с Ником, чтобы наскоро пообедать, сообщил ему об Изабелле де Бенавенте.
Сандвичи и кружки пива в популярном немецком ресторанчике, куда они часто ходили на последнем курсе. Встретились радостно, по обыкновению долго трясли друг другу руки, нервно обмениваясь улыбками и приветствиями. Мори и Ник, Ник и Мори, и до чего же мало оба изменились. Оченьмало изменились на первый взгляд.
Перемывают косточки бывшим однокашникам, что всегда интересует обоих, особенно Ника. Удачи одних, неудачи других, неожиданности, полнейшие перемены, совершенно непостижимые вещи: кто бы мог подумать, что Ким Райан станет директором по объявлениям и рекламе телекомпании Си-би-эс в Голливуде; кто бы мог подумать, что тощий тихоня, учившийся в школе Бауэра на класс старше их, станет пилотом-испытателем в военной авиации, а Тони Ди Пьеро… последнее, что известно о Тони, — это то, что он просто исчез, никто вот уже несколько месяцев не слыхал о нем, он вернулся из Лондона, повидался с несколькими друзьями и затем, никому не сказав ни слова, исчез, оставив в ужасном расстройстве одну девицу — Ник слегка знаком с ней… Дебютантка нью-йоркских балов, отец — биржевик. Можно не сомневаться, что она не погибнет.
Но самая потрясающая новость — самоубийство Ганса Швеппенхайзера.
Нику известны лишь кое-какие подробности. История запутанная и скорее всего недостоверная. Словом, в школе Бауэра появился новый директор, человек довольно молодой, но консервативных взглядов, которому не понравились спектакли, устраиваемые Швеппенхайзером в аудиториях, и он выразил ему свое неудовольствие не только с глазу на глаз, но и на собрании преподавателей. Швеппенхайзер в отместку преисполнился еще большего сарказма и эксцентричности — стал еще более вызывающе вести себя на людях: небрежно одевался (ходил в грязной шерстяной вязаной шапчонке, ночных туфлях, замызганных кофтах, заскорузлых от грязи носках), всех шокировал за столом (мог спросить у кого-нибудь за обедом или ужином, в каком возрасте он начал заниматься так называемым умерщвлением плоти) и рассказывал изощренные, но от начала и до конца выдуманные басни про директора и некоторых антишвеппенхайзеровски настроенных членов попечительского совета. Он был возмутителен, он был разнуздан, он был, наверное, ужасно встревожен и боялся, что его выгонят из школы Бауэра, — куда он тогда пойдет, кто возьмет его, он же так и не защитился в Гарварде, а его монументальный труд, переваливший, по слухам, за тысячу страниц, будет еще долгие годы ждать публикации! Самая удивительная новость, по мнению Ника, состояла в том, что бедняга Швеппенхайзер перестал быть забавным. Его шуточки в классе не воспринимались — мальчишки молча, даже без улыбки таращились на него. Другие преподаватели предусмотрительно его сторонились. Жены коллег уже больше не считали его очаровательным. Швеппенхайзер выдвинул свою кандидатуру в городское самоуправление — несомненная причуда — на пост инспектора «по восстановлению поголовья оленей», и, конечно, его не взяли; а на выпускной церемонии в школе он поднялся со своего места на возвышении во всем блеске небрежно накинутой мантии и в шапочке ученого мужа и вздумал поправить директора, не так произнесшего латинскую фразу. Его выпад был встречен гробовым молчанием. Воспользовавшись драматичностью ситуации, он покинул собрание с максимумом достоинства, если учесть его габариты и то, что капли пота катились по его жирному поросячьему лицу. И больше в школе Бауэра его не видели.
Он вернулся к себе в пансион, упаковал вещички и отбыл, не оставив хозяйке адреса. Школа отправила ему чек с последним жалованьем на адрес его родных в Бостоне, но чек так и не был предъявлен к оплате: к тому времени (судя по слухам) бедняга уже покончил с собой. Он то ли повесился, то ли прострелил себе черепушку, то ли выпил залпом кварту водки и тут же упал от разрыва сердца. То ли перерезал себе горло хлебным ножом… Слухи были разные, но все сходились на том, что Швеппенхайзер умер «от своей руки».
Однако когда выпускники звонят в школу, кто-то из администрации коротко отвечает лишь, что Швеппенхайзер больше у них не работает. И что никто в школе понятия не имеет, как с ним связаться.
Мори молча впитывает эту информацию. Это не удивляет его, это, безусловно, не приводит его в смятение, как приводит в смятение Ника.
— Черт знает что такое, — твердит Ник. — Швеппенхайзер с его обалденным юмором… с его умом, его проницательностью… Просто позор!
Помолчав, Мори спокойно произносит — не слишком убежденно, — что он действительнокрайне удивлен, действительнопозор.
— И чтобы именно Швеппенхайзер, — говорит Ник.
— Но… он был ужасно несчастный человек, — добавляет Мори.
— Несчастный? В самом деле? В самомделе? — говорит Ник, уставясь на Мори.
А Мори не может придумать в ответ ничего подходящего. И отводит взгляд, чтобы не видеть недоверчиво насупленное лицо друга.
— В самомделе?.. — удивляется Ник. — Я никогда этого не замечал.
Школьное соперничество, накал юношеских чувств. Кое — какие неприятные воспоминания. Связует ли их что-то и это что-то «священно», или это просто следствие глубокого испуга, страха перед физическим уничтожением, которым все и объясняется? Или же взаимопонимание между Ником Мартенсом и Мори Хэллеком куда глубже, дажечем влияние пережитого испуга?
Ник старается об этом не думать. Собственно, вообще не думает — у него нет времени.
А Мори думает об этом часто. Как ни странно, любовь к Изабелле де Бенавенте пробудила в нем некоторые давние воспоминания, вместо того чтобы их стереть.
Неправда, что мы живем и умираем в одиночестве, — смотри, мы же с тобой вместе; смотри, мы всегда вместе…Он пытается объяснить Изабелле свою дружбу с Ником, не связывая ее с тем, что чуть не утонул, — и не может. Не потому, что Изабелла невнимательна — она удивительно и прелестно «внимает», — а потому, что он не находит верных слов: Мори слышит, как он заикаясь изрекает банальности.
— Дружба между мужчинами — штука важная, — заверяет его Изабелла. — Я всегда сужу о мужчине по его друзьям. А вот что касается женщин… с женщинами все иначе: я в общем-то не доверяю женщинам.
И Мори так же трудно объяснить свое чувство к Изабелле Нику, хотя Ник, на сей раз отошедший на второй план, всячески — или почти всячески — выказывает понимание.
Как смешно, как мило и трогательно!.. И конечно же, чудесно: Мори Хэллек впервые влюблен.
Раскрасневшийся, и заикающийся, и гордый, и испуганный — ведь он же еще мальчишка, студент! Разве мог он вообразить, что, когда ему минет двадцать четыре года, найдется молодая женщина, да еще такая, как Изабелла де Бенавенте, которой он будет настолько дорог, что она согласится выйти за него замуж?