Ангел Варенька

Бежин Леонид Евгеньевич

— Ерунда… не имеет значения, — сказал он, пытаясь всем лицом изобразить беспечность.

— Правда, ты не сердишься? — Кира украдкой взглянула на свое платье и, убедившись, что оно не пострадало, с еще большим сочувствием улыбнулась мужу.

— Конечно, нет… Нисколько.

— Милый, я такая растяпа! Я так виновата перед тобой!

— Ну а ты что купила? — спросил Аркаша, словно боясь того, что его покупка слишком долго служила предметом разговора.

— Сапоги и чудесные туфельки, — оживилась Кира. — Мне так повезло… Правда, пришлось занять денег.

Влюбленные зашептались, и я отвернулся, чтобы не мешать им. Одна немаловажная подробность: кредитором Киры тоже был я.

IV

Бывает,

вам попадется лесная редкость — причудливо сросшиеся корни или переплетенные стволы берез, — и невозможно представить, как же они держатся вместе. В вас возникает навязчивое беспокойство: как? Ответа вы не находите, да его и нет, собственно. Природа любит создавать странности, не подчиняющиеся биологическим законам, и почему бы не принять этот факт как он есть? Пусть тайна останется тайной… Но вы упрямы, вам хочется докопаться до истины, и вы не успокоитесь, пока не разрушите природное своеволие и не уничтожите чудо.

Весной Аркаша готовился к конкурсу скрипачей, а у меня был отпуск, и мы втроем — влюбленные и их умный друг — махнули в Прибалтику. В таллинских пригородах, среди камней и сосен, мы сняли верх недорогого коттеджика и зажили там, как бременские музыканты. Весна выдалась зябкой и ветреной, на прибрежной гальке ночами намерзал иней, крупный, словно английская соль, и в комнатах пахло смолой и хвоей. По утрам мы бегали к соседям-эстонцам за молоком и сметаной. Кира готовила нам омлеты, и, позавтракав, я брался за контрабас, а Аркаша за скрипку. Поначалу я старался не уступать и работал с таким же пылом, как и он: у нас тоже был маленький конкурс. Но затем, слыша волшебные тембры, извлекаемые Аркашей из хрупкого инструментика, я опускал смычок, понимая, что мои старания тщетны, и со спокойной совестью шел курить…

Вскоре местная почтальонша в куцей шубейке и перепачканных грязью ботах доставила нам телеграмму: бедственно захворала Анастасия Глебовна, что-то с почками, положили в больницу. Аркаша заторопился на поезд, а я поспешил упредить стихийный порыв Киры: «Зачем вам ехать вместе! Для старушки это лишние волнения. Лучше Аркаша съездит один и поскорее вернется». И тут на язык подвернулось, и я добавил: а мы с Кирой будем его ждать. Добавил и, сам того не ведая, оказался прав… Аркаша уехал в Москву, а мы с Кирой, как и прежде, хозяйничали в коттеджике, каждый день приносили к себе наверх бидончик молока, выливавшегося из-под крышки, и обсуждали с соседями виды на урожай. Перед поездкой в Прибалтику Кира в очередной раз спросила меня, простил ли я ее и не ревную ли, и я в очередной раз ответил: «Простил… не ревную», — но камень, камень тяжелел в душе, когда я разыгрывал платоническую жажду товарищества. Двенадцать часов в сутки я был свидетелем несносного зрелища: Кира ждала мужа. Я готов был доказывать всем, что она не должна его ждать. Она не из того теста, Кирочка Кулакова, — уж я-то знал! Но вопреки всем моим доводам Кира постоянно, в любую минуту дня и ночи, ждала и этим доводила меня до бешенства. Что за диковинное чудо, эта чета Сергеевых! И у меня возник непреодолимый соблазн разрушить это чудо…

Я услышал от хозяев коттеджика, что неподалеку открылся маленький дорожный ресторанчик, где посетители сами жарят шашлыки, и мы с Кирой решили туда наведаться. По ошибке мы выскочили из автобуса раньше, чем нужно, и дальше побрели пешком. Вскоре мы оказались возле карликового весеннего водопадика, образовавшегося невесть как: текло по плоским камням, щелкало, бурлило, лепетало что-то алмазно-холодное, сияющее на солнце. Надо было перепрыгнуть на другой берег. Я проделал это вполне благополучно, а Кира по неосторожности зачерпнула сапогом, и сели мы с ней сушиться. Она стащила с ноги сапог, выжала шерстяные носки, а я соорудил костерок. И словно бес меня подтолкнул…

В лыжной куртке с откинутым капюшоном, удрученная и несчастная, Кира была такой красивой, что мне мучительно захотелось ее поцеловать. Я приблизился к ней, разглядывая

ее исподлобья. Она удивленно вскинула брови и насмешливо ждала. Я обморочно протянул руку к ее волосам. Она резко выпрямилась и оттолкнула меня, хотя поцелуй мне все же достался, правда, ценою увесистой оплеухи. Я готов был крикнуть: ну зачем ты лжешь, разыгрывая эту нелепую верность, ведь тебе нужен я, а не Аркаша! Разве ты забыла, что шептала мне ночами, когда опустошенно-счастливые — голова к голове — мы падали на подушки?! Как ни притворяйся, ты не сможешь без меня, ведь мы похожи, словно близнецы. Наверное, слишком похожи, поэтому ты и бросила меня. Похожи хотя бы тем, что мы оба без странностей, без причуд — нормальные люди. У нас общие привычки, от которых ты еще не отвыкла. Даже краник газовой плиты мы одинаково закрываем в обратную сторону… даже…

Но я промолчал, и, чтобы не испытывать мое терпение, Кира торопливо сказала:

— Пойдем, Олег, пора…

Она вновь натянула сапог.

— Пора так пора…

Я засыпал костерчик снегом, не делая ни малейшего движения в ее сторону.

— Пора, иначе мы здесь останемся навеки, — Кира улыбнулась, как бы приглашая и меня улыбнуться ее шутке.

— Навеки так навеки, — я отвернулся и посмотрел в сторону, словно бы извиняясь за то, что не улыбаюсь вместе с Кирой.

— Значит, ты все же ревнуешь и ничего не забыл! Поэтому и затеял эту поездку! — с облегчением воскликнула Кира.

Она как бы испытывала, что мне дороже, мои собственные слова или она, находившаяся в противоречии с ними.

— Ничего это не значит, — я стал затаптывать шипевшие угольки.

— Ты серьезно? — Она не знала, в чем сомневаться, в моих словах или во мне.

На этот раз я улыбнулся, как бы подсказывая Кире, что во мне она может не сомневаться.

— Гораздо серьезней, чем ты думаешь, — ответил я и первым двинулся дальше.

V

В ресторанчике — вот неожиданность! — я встретил Вадима Августовича, оценщика из букинистического магазина, с которым был знаком. Он тоже проводил отпуск в Прибалтике, бродяжничая дикарем и меняя стоянки. Вадим Августович исповедовал непонятный для меня образ жизни: яйцеголовый, с животиком и плешью, он до синевы выскабливал бритвой морщинистое лицо и смотрел на всех бесцветным скучающим взглядом. Но при этом он пользовался успехом у дам, и его привыкли видеть в обществе экстравагантных манекенщиц. У него была репутация холодного циника, и, пропитанные жгучим ядом, его остроты кочевали из уст в уста. Вадим Августович собирал красивые вещи — серебро, фарфор, бронзу, и двери его холостяцкого жилища оставались для всех закрытыми. Идеалом Вадима Августовича было английское одиночество с камином, и он казался себе сухопарым лордом, греющим у огня озябшие руки и поглаживающим пятнистого дога, лежащего на персидском ковре…

По Прибалтике он путешествовал с молоденькой манекенщицей, кутавшейся в короткую шубку и не снимавшей с головы вязаной шапочки. Вадим Августович представил ее как Настеньку, а потом по ошибке назвал Сонечкой. Я обрадовался застольной компании — одиночество с камином для нас с Кирой равнялось бы пытке. Под ядовитые каламбуры Вадима Августовича мы выпили по глотку шампанского, Кира слегка опьянела, стала громко смеяться, капризно жаловаться на сквозняк и кутаться в спортивную куртку, словно ее била дрожь, и я почувствовал, что она близка к истерике… Почувствовал это и яйцеголовый лорд. Меж ним и Кирой началась скрытая дуэль, в которой он все более обволакивал ее своим потертым обаянием, а она — как пьют отраву сквозь стиснутые зубы — с отчаянной безнадежностью поддавалась ему. «Вы собираете фарфор? О, я заинтригована… У вас дома есть настоящий дог? А он не опасен для ваших гостей?» Я видел, что Кира гибла, но не встал и не увел ее. Я оставался секундантом. «Пусть не я, а этот лордик докажет, что она все-таки не ждет мужа!» — подумал секундант и пригласил танцевать Сонечку, которая на самом деле была Настенькой.