Ангел возмездия
Шрифт:
Огорчение постепенно перерастало в злость. Нет, не в ярость, а именно в злость, действенную злость, которая заставила забыть про людской, скорее всего журналистский, интерес к своей персоне и перейти к определенным поступкам.
Нахлынувшие воспоминания возмущали и одновременно вызывали стыд за свою наивность и нежелание понять происходящее.
Очень давно, еще во времена студенческой молодости на журфаке, Валентина начала писать, как и многие ее коллеги. Как-то раз решила написать и о милиции, ее авангарде — региональном управлении по борьбе с организованной преступностью. Долго ходила по милицейскому начальству,
Чернова осмотрелась — достаточно большой кабинет и всего два стола. В райотделах в таких кабинетах по пять — шесть человек сидят. Все-таки чувствовалось элитное управление хотя бы по площади, убогость обстановки присутствовала и здесь.
Опер внимательно и даже демонстративно оглядел ее и, как ей показалось, останавливая взгляд на ногах, груди и лице, потом бросил сухо:
— Николай…. Присаживайся.
— Валентина, — ответила Чернова. — А по отчеству?
— Николай, — повторился он, закрывая папки, лежавшие на столе.
— Скажите, Николай, а почему вы так негативно настроены к журналистам?
Ее несколько покоробила манера общения. Эта показухость осмотра, раздевание взглядом… как будто сотрудник изначально старался настроить ее против себя.
— Негативно? — переспросил он с каким-то сарказмом и вытащил откуда-то снизу литровую банку с водой. Сунул в нее кипятильник и уставился, без зазрения совести, прямо ей в глаза.
Чернова удивилась — кипятильник представлял собой обыкновенный эбонитовый цилиндрик с намотанной спиралью. Один конец в воду, другой в розетку. «Сейчас замкнет», — подумала она и даже отстранилась немного. Но ничего не произошло.
— Конечно, негативно. Что я вам плохого сделала? — попыталась взять разговор в свои руки Валентина.
Опер усмехнулся, на мгновение отвел глаза в сторону, потом ответил:
— Вы — ничего.
Он заметил небольшой испуг журналистки, вызванный применением самодельного кипятильника. И непонятно чему усмехнулся.
Валентину начала бесить эта его краткая сухость и манера общения. Попыталась найти нужные слова, но сразу не получилось, и она тоже уставилась ему прямо в лицо. Потом произнесла с вызовом:
— Но я же чувствую…
— Кому нужны ваши чувства? — мгновенно перебил ее опер. — Читателям? Так им чувства не нужны. Слова? Может быть… но вы их словами и дурачите. Приходите сюда — слышите одно, а пишите другое. Разве вам правда нужна? Статейка, которая бы выглядела получше, погорячее. А правда в ней или кривда — вам наплевать.
Вода в банке своеобразно забулькала, забурлила, и Николай вытащил кипятильник, насыпал заварки и закрыл листом бумаги, придавив сверху обычной ложкой, что бы лист не сворачивался от температуры и влажности. Валентина узнала еще одну деталь быта оперативников — такие кипятильники называли они бульбуляторами за своеобразные звуки и делали их зэки на зоне.
— Понятно, — произнесла Чернова, — но нельзя судить по паршивым овцам обо всем стаде. Это и нас, и вас касается. Вас же то же частенько незаслуженно обвиняют по поступкам отдельных милицейских личностей. И если я напишу что-то стоящее, то вы первый это прочтете, отредактируйте содержание. Публикация после этого.
Опер хмыкнул неопределенно.
— Слыхали мы и такое… Без обид только — ничего личного.
— Да-а, видно сильно вас пресса задела, если всех под одну гребенку чешите.
Николай сразу ничего не ответил. Взял два стакана, налил из банки чай, пододвинул один Валентине.
— Пейте, — помолчал немного, отхлебывая горячий напиток, — за то вы другого не чешите, — продолжил он. — Система не даст вам написать желаемого, написать правду. Правду, которую скрывают от народа.
— У нас свободная пресса и загнули вы через чур…
— Ничего я не загнул, девочка, — перебил Чернову Николай. — Где вы видели свободную прессу или демократию в России? Не мелите чепухи. Если вы этого не понимаете — какой мне смысл с вами общаться? Одному с системой бороться бесполезно, а значит, и печататься будут те статьи, которые выгодны, нужны системе. А не те, которые хотите вы. Да, немного демократии у нас есть — вас никто не посадит, не расстреляет, как в 37-ом. Вас просто уберут с журналистики, с работы выгонят и не возьмут более никуда. Пожалуйста — идите работать продавцом, уборщицей, открывайте свой бизнес, бичуйте, жируйте, делайте, что хотите. У нас де-мок-ра-тия. Так что чем раньше вы снимите свои розовые очки, тем лучше для вас.
— Вас просто обидели, Николай, вот вы и злитесь теперь на общество, на журналистов и, полагаю, на других людей то же.
— Обидели, говорите… Я вам расскажу один случай. В Грозном, в январе 1995-го, в один день вышел из строя почти весь отряд Кемеровского СОБРа — кто-то погиб, кто-то был ранен. Случай неординарный для кемеровчан и в Грозный приехал их журналист. Приехал написать правду о происходящих событиях, написать о своих земляках. То, что он там увидел — потрясло журналиста до глубины души. Смерть всегда вызывает определенные чувства, но более всего его поразило вранье. Та журналистская ложь, которая выплескивалась на народ. Он уехал обратно с чувством яростного возмущения и абсолютным желанием написать правду. И был уверен, что напишет все, что народ узнает правду. Где его правда, кто ее прочитал? Ни строчки нигде. О Первой Чечне и сейчас правды не пишут. А вы мне тут пытаетесь за истину голосовать…
— Но, это все слова и рассуждения…
— Рассуждения… слова… Извините — не получится у нас с вами разговора. Слишком молоды вы… Вот, когда щелкнут по носу вас несколько раз, когда откажутся печатать вашу правду, а вы не согласитесь на кривду — вот и приходите тогда: поговорим. А сейчас еще раз извините — зэка одного из СИЗО привезут, так что всего вам доброго.
— А можно я на допросе побуду?
— Нет, простите — тайна следствия.
— Он что — бандит, убийца?
Опер усмехнулся.
— Нет — обыкновенный банкир, вымогатель и взяточник. Как говорили раньше — расхититель социалистической собственности.
Черновой все же удалось узнать позднее некоторые детали по этому уголовному делу и даже побеседовать с самим обвиняемым. Жалкий тип, который признавал свою вину, раскаивался и все списывал на незнание закона и стечение обстоятельств. В искренность таковых Валентина верила слабо, такие, по ее мнению, не раскаивались, а лишь говорили об этом, поджидая момент, когда все можно будет вывернуть наизнанку.