Ангел
Шрифт:
Дэвид еще не научился ходить, как она уже пустилась во все тяжкие, практически уничтожив их брак своими бесконечными изменами. Гэвин никогда не пытался остановить ее: его просто перестали интересовать ее поступки. К тому времени они уже давно не жили как муж и жена.
Внезапно он подумал, что бы случилось с Дэвидом, если бы они развелись. Стал бы ребенок жертвой отвратительной игры в перетягивание каната? Все в Гэвине восставало при одной мысли об этом. Он просто не мог такого допустить. Не сейчас, не сегодня. Никогда.
Надо подождать, говорил он себе. Ведь
Да, он сумеет выждать, сколько надо. Тогда по крайней мере он сможет настоять на некоторых своих условиях. У него не было намерения забрать у нее ребенка. Это было бы чересчур. Право свободного общения с ребенком и совместное родительское попечение – вот чего он хотел и намерен был добиваться.
Сдерживая ругательства, Гэвин отвернулся от окна и направился в спальню. По дороге взглянул на часы – было почти одиннадцать.
Ему захотелось выйти на воздух, подышать, размяться, прогнать мрачные мысли. Но и обычная прогулка представляла для него определенные трудности. Вот в чем неизбежная оборотная сторона актерской славы – слишком хорошо известное, легко узнаваемое лицо.
Гэвин надел шарф и шерстяное кашемировое пальто, надвинул на глаза большую мягкую шляпу, добавил к этому темные очки, потом взглянул на себя в зеркало и довольно усмехнулся. Теперь даже он сам не смог бы себя узнать. Тем более его никто не узнал в вестибюле отеля, пока он выходил из него на Вандомскую площадь.
Гэвин не очень хорошо знал Париж, но поскольку, приезжая сюда, он обычно останавливался в «Рице», прилегающие к отелю кварталы были ему достаточно знакомы. Поэтому сейчас он бодрым шагом направился к площади Согласия. На улице его уныние и неудовлетворенность понемногу рассеялись.
И вскоре мысли Гэвина обратились к его новому фильму «Наполеон и Жозефина». Он смотрел на Париж глазами кинорежиссера и одновременно глазами Наполеона, так много сделавшего, чтобы изменить архитектурный облик города, придать ему сегодняшний вид.
Из предварительно изученного материала Гэвин знал, что Наполеон хотел обеспечить субсидиями французскую архитектуру на десять лет, а французскую скульптуру – на двадцать. Для этого он планировал построить четыре триумфальные арки – в память о битвах при Маренго и Аустерлице, в честь всеобщего Мира и Религии.
В конечном счете было построено только две из них. Меньшая увековечивала память об Аустерлице, а большая – Grande Armee, «армию, которой я имею честь командовать», как сказал он своим архитекторам.
Сейчас, стоя у начала Елисейских Полей, Гэвин окинул взором длинный, изысканно утонченный проспект, задержавшись глазами на этой прекрасной Арке, построенной Наполеоном в честь столь любимой им армии. Это сооружение выглядело именно таким, каким он хотел его видеть, полностью соответствуя пожеланию, чтобы «памятник, посвященный Великой Армии, был бы большим, простым, величественным и ни в чем не уступал античным».
«С этой задачей его архитектор Шагри вполне справился»,– решил про себя Гэвин, направляясь по Елисейским Полям к Арке и бросая рассеянные взгляды на празднично украшенные рождественские улицы.
Для Гэвина работа над этим фильмом означала исполнение детской мечты. И позднее, подростком, он был увлечен жизнью великих, прославившихся своими достижениями людей. Особенно его привлекал Наполеон.
В детстве Гэвин очень интересовался историей. Ему хотелось как можно больше узнать о людях, оставивших неповторимый и неизгладимый след на земле. Тысячи вопросов волновали его воображение: что придавало этим людям силы; почему они были не такими, как другие; какие чувства и эмоции владели ими; за что они любили своих избранниц и как выбирали друзей; какая внутренняя сила двигала ими, поднимая до недосягаемых высот; какое таинственное вещество выделяло их из общей массы; одним словом, чем «великие» отличались от своих обычных современников.
К своему изумлению, он обнаружил, что люди, бывшие гигантами при жизни и оставшиеся таковыми в истории после смерти, были вполне земными существами, не лишенными пороков и слабостей.
Но именно великие исторические личности стали его кумирами. Этим он отличался от своих друзей, постоянно возводивших на пьедестал футболистов, звезд бейсбола или рок-музыкантов. Конечно, чувствуя в себе актерское призвание, он восхищался и некоторыми актерами. Среди них совершенно особое место занимали для него Пол Ньюмен и Спенсер Трейси.
Трудно достичь вершин, до которых поднялся Трейси в «Плохом дне в Блэк Роке», как и превзойти Ньюмена в картине «Бронкс – форт апачей», вышедшей на экраны в 1981 году. Тогда Гэвин, покоренный игрой Ньюмена, четыре раза подряд ходил на этот фильм про копов, наводивших порядок в одном из кварталов Бронкса. Актерское мастерство исполнителя главной роли буквально потрясло его.
Бронкс. Сколько воспоминаний вызывало в нем это слово. Его детство прошло в части Бронкса под названием Белмонт. Обстановка там, конечно, не была и наполовину такой жестокой и грубой, как в Южном Бронксе, о котором идет речь в фильме.
Но какими бесконечно далекими кажутся сейчас его детские и юношеские годы в Белмонте и как они разительно отличаются от его теперешней жизни, Парижа и необъятной славы.
Иногда он сам не понимал, как это все произошло.
Когда-то он был никому не известным, начинающим актером. Считал удачей любую подвернувшуюся работу – будь то небольшой театрик на окраине или телевидение. Потом, лет в двадцать пять, стал звездой бродвейских театров. Его провозгласили величайшим талантом сцены со времен, когда Брандо обессмертил свое имя, сыграв роль Стэнли Ковальски в спектакле «Трамвай «Желание» в 1947 году. Это сравнение всегда занимало его, так как дебютировал он именно в этой роли. Для критиков такое сравнение казалось простым и очевидным. Но был ли он в действительности достоин этого?