Ангелофилия
Шрифт:
– А все бы ничего, но вот у Паночки когда кровавая слеза выступила, как настоящая, вот тогда пробрало. – заметил Иван и добавил: – Никто не хочет через меня пройти?
– Пошли, пошли. – поддержал Ивана Андрей, а Гамлету ничего не оставалось, как плестись за ними.
– Хорошо, хорошо, так и запишем: Вано наложил в штаны от «Вия».
– Знаешь что. От тебя самого уже кое-чем попахивает. Ты радуйся, что у тебя темных подъездов нет.
– Ну, ну, дристун. Вот Панночка-то за морковку схватит.
– Иди, иди спокойно,
– Ва-а-ано – дристун!
– А ну-ка повтори, тупая голова!
– А вот и повторю, – уже отдаляясь, кричал Колян.
– Тогда лучше сразу убегай к сестренке под юбку, если скажешь! – стращал Иван, осмелевший рядом с Андреем и Гамлетом.
– Да ты, Андрюх, не подумай: я не тебя имел в виду, а этого дристуна Ивашку.
– Слушай, все равно хорош, обзываться! – угрожающим тоном заметил Андрей.
– Хорош! – неожиданно поддержал Гамлет.
Коля кричал Ивану:
– Если не боишься, тогда стой здесь. Сейчас я с собакой выйду, вот тогда посмотрим, кто боится? Гера тебе кое-что откусит!
– Ага, собака – это нечестно. Ее все боятся!
– Я не боюсь! – гордо отвечал Коля.
– Ага, умник, потому что она твоя. Свою, любой дурак не боится.
– А я любую не боюсь!
– Да врешь ты, все, врун.
Так они уже минуты три стояли на развилке и перекрикивались.
– Слышь, Иван, пошли, а то мы идем.
– Не вру, вот клык даю. – хорохорился Коля.
– Давай, давай забожись, что чужую собаку не забоишься. Что молчишь? Давай, давай.
Коля на секунду замешкался:
– Да надо мне перед всякими божиться. А ты вот, Вано, стой. Я уже дома, сейчас Геру выведу.
И тут Андрей не выдержал и закричал на Коляна:
– Ну, ты уже, Колян, достал пугать своей, Герой. Сейчас мы тебе, бля буду, накостыляем.
А Коля, уже заходя в подъезд:
– Ждите, ждите, я сейчас выведу.
– На тренировку не забудь! – крикнул вдогонку Андрей.
– Вот я тебе рассказывал про детство, помнишь? – спрашивал Андрей.
– Нет, а что? – отвечала Лена.
– Ну, ты же не могла забыть! Как я рисунок нарисовал и отправил с мамой на работу, на конкурс. Старался, рисовал не тяп-ляп, а серьезную картинку – одинокую сосну на высоком утесе над сибирской рекой. Тайга бескрайняя. На реке сплав. Рисовал в графическом стиле.
– Кажется, вспомнила.
– Вот и представь, тогда все первые места и призы раздали детям начальников!
– Представляю. А ты что хотел?
– Вот тогда в первый раз понял, что к чему в этом мире. Верил в справедливость, а оказалось. Этого рабства, ничем не вытравить – никаким коммунизмом. Я к чему это. А, уже неважно. Мне даже не за себя – за маму тогда стало обидно. Так пожалел, что она не начальница, а простая работяга, и поэтому можно с ней не считаться.
И мы, ее дети. – второй сорт по сравнению с детьми начальства. А конкурс для того и придумали, чтобы начальству потрафить. Вот ведь какой
26
Плата за ожидание
Думал, что Ленка не подходит к этому серому, неталантливо застроенному, стращающему громадой производственных корпусов, разделенному, почти, что как человек, на две неравные части – верхнюю и нижнюю – городу. Ее блеск многих раздражал, а меня долгое время гипнотизировал. Сейчас же все наперекосяк пошло. Часто, говорим друг другу гадости. Мне уже кажется, что она меня никогда не любила.
Она здесь все время чего-то ждет. Ждет, что я наконец побреюсь и обрадую ее мягкой кожей лица, ждет денег и долгого поцелуя, ждет, что заработаю, ждет, что город наконец примет ее в свои объятия, даст работу, надежду, тепло, но он, как отщепенец, чурается родства, и только предъявляет претензии, расстреливая небеса из дымящих пушек котельных. Ей не сидится и не спится, особенно когда в ссоре. Ей хочется бежать, но некуда. В такие дни ей хреново, и она спит только на пустырнике: двадцать капель – и нирвана, подозревая, что здесь, в пасмурном краю, ей быть также противоестественно, как белозубому мулату, жующему «Орбит», средь белых снегов. А где же ей еще ?
Пока она поддакивала и уступала, к ней многие тянулись, в том числе и я. Да и после непониманий и раздоров, оставались такие, как я, которые реально испытали, ее притяжение. А куда деваться? В ней была эта биполярная энергия свечения и надежды. Шутя, а на самом деле, чтобы еще раз убедиться, интересовался: «Что гормоны играют!?» – «Не так чтобы очень, но щекочут» – вдумчиво отвечала она.
Хочется смотреть на нее, как будто еще не насмотрелся. А вокруг, вслед за магнетизмом, разлилось ванильно-куличевое благовоние Пасхи. Ночи маленькие, кругленькие и сладкие, как изюм посреди белого мякиша дней.
Морковные котлеты, капустные отбивные, кексы и другая постная еда – для кого-то, но не для меня. Притяжение Пасхи, вымытые окна, покрашенные луковыми перьями яйца, полоски от ниток, верба, люди как люди, живые.
Воскресение. До Пасхи еще месяц, а цена на куриные яйца поползла. «Как с ума сошли: яйца скупают, как тот миллиардер в угоду главнокомандующему, чтобы все без остатка превратить в Фаберже, – заметила она. – И творог надо.» – «Так еще месяц до Пасхи». – «А ты думал, в большой семье».
Она развернула карамельку и протянула собаке. Та, понюхав, отвернулась.
– У нее зубы болят? – предположил он.
Собака, шевеля ноздрями, принюхивалась к запахам леса и дыма, принесенного ветерком.
– Не хочешь? На. Не хочешь? Дурочка! Конечно, это не косточка и не хрящик. Как хочешь, – заигрывающе дразнила она. – Смотри, как принюхалась. Что-то учуяла. Вокруг лес и травы, а в них зверьки. А как ее зовут?
– Как дворнягу зовут? Найда, наверно.
– Будь, по-твоему.