Ангелотворец

В семь пятнадцать утра, у себя в спальне, где температура воздуха чуть ниже, чем в космическом вакууме, Джошуа Джозеф Спорк надевает длинный кожаный плащ и отцовские носки для гольфа. Папаша Спорк не был прирожденным гольфистом, нет. Чтобы обзавестись носками, истинному гольфисту не требуется угонять грузовик, везущий партию оных носков на родину гольфа, в Сент-Эндрюс. Поступать так негоже. Гольф – религия терпения, а носки – дело наживное; мудрый гольфист ждет, когда на горизонте

появится подходящая пара, а затем преспокойно ее покупает. Мысль о том, чтобы наставить ствол пистолета-пулемета Томпсона на дюжего дальнобойщика из Глазго и велеть ему либо вылезать из кабины, либо украсить ее своими мозгами… хм. Такому игроку гандикапа ниже двадцати не видать, как своих ушей.

Впрочем, Джо не считает носки отцовскими. Да, эта пара – одна из двух тысяч, что хранились в гараже неподалеку от Брик-лейн и достались ему в наследство от Папаши Спорка, когда тот перебрался в великий небесный бункер. Однако почти все награбленное – всю разношерстную коллекцию предметов, ставшую символическим отражением отцовского криминального прошлого, – Джо возвратил законным владельцам, оставив себе лишь пару чемоданов личных вещей, фамильные библии и фотоальбомы, кое-какую мелочевку, украденную, по-видимому, отцом у деда, да несколько пар носков. Носки эти председатель городского совета Сент-Эндрюса предложил оставить на память.

– Тяжело вам пришлось, наверное, – сказал он Джо по телефону. – Нелегко бередить старые раны.

– Если честно, мне просто стыдно.

– Силы небесные! Еще чего удумали! Мало того, что детей карают за грехи отцов, так нам еще должно быть за них стыдно?! Мой отец командовал полком бомбардировщиков, помогал разрабатывать план уничтожения Дрездена. Лучше бы уж носки крал, не находите?

– Пожалуй.

– Конечно, наши бомбили Дрезден во время войны и, надо полагать, имели на то веские основания. Героями себя считали. Но я видел фотографии. Вы видели?

– Нет.

– Вот и хорошо. Не смотрите. Такое не забывается. Однако, если по какой-то окаянной причине вы все же решите на них взглянуть, рекомендую перед этим надеть аляповатые носки в ромбик – поверьте, так будет значительно легче. Я вам вышлю по почте несколько пар. Могу выбрать самые омерзительные расцветки, если это поможет вам справиться с чувством вины.

– Было бы здорово. Спасибо.

– Между прочим, я и сам пилот. Гражданской авиации. Раньше очень любил полетать, но в последнее время так и вижу, как из люка сыплются бомбы. Пришлось бросить. Досадно!

– Представляю.

Наступает пауза, во время которой председатель размышляет, не сболтнул ли лишнего.

– Что ж, остановимся на расцветке «шартрез». Пожалуй, я и сам нацеплю такие, когда в следующий раз поеду на могилу старого черта в Хоули. «Смотри, изувер несчастный, – скажу я ему, – пока ты пытался убедить себя, что для победы в войне жизненно необходимо выжечь целый город вместе с мирным населением, другие отцы довольствовались кражей дурацких носков!» Будет ему урок, а?

– Пожалуй.

И вот теперь на ногах у Джо – плоды того странного телефонного разговора, служащие его неотпедикюренным ступням как нельзя более подходящей защитой от ледяного пола.

Кожаный плащ, меж тем, призван спасти его от нападения. У Джо имеется домашний (или скорее, банный) халат, очень уютный и мягкий, совсем не похожий на броню. Джо Спорк обитает в подсобке над своей мастерской – вернее, мастерской деда, – в убогом безмолвном закоулке Лондона у самой реки. Прогресс обошел эти места стороной: вокруг все серое, угловатое и насквозь пропитанное речным смрадом. Огромное здание фактически

целиком принадлежит ему одному (хотя на самом деле, в каком-то смысле, увы, банкам и кредиторам). Мэтью (так звали его недостойного отца) весьма спокойно относился к долгам на бумаге, полагая, что деньги – это то, что при необходимости всегда можно украсть.

К слову о долгах, Джо порой гадает, – предаваясь размышлениям о светлых и черных днях своей жизни в роли наследника преступной империи, доводилось ли Мэтью кого-нибудь убивать. Вернее, многих ли он убил на своем веку. Гангстеры, в конце концов, люди кровожадные; после их разборок со спинок стульев и автомобильных рулей обычно свисают трупы. Нет ли где-нибудь на свете тайного кладбища или свинофермы, где обрели вечный покой все последствия безалаберных и аморальных поступков его отца? И если оно есть, какие обязательства существование такого места налагает на сына?

В действительности весь первый этаж здания занимают мастерская Джо и торговый зал. В высоких таинственных залах стоят вещи в белых защитных чехлах, а самые ценные – в плотном черном полиэтилене, перемотанные липкой лентой и задвинутые в дальний угол для протравки от древоточца. По нынешним временам это, как правило, столики или скамьи, которые он потом расставляет так, чтобы выглядели повнушительнее и производили нужное впечатление на покупателей, но изредка попадаются и подлинные ценности: часы, музыкальные шкатулки и – самое восхитительное – механические автоматоны ручной работы, созданные, покрашенные и вырезанные в те стародавние времена, когда все вычисления производились при помощи пера и бумаги или в лучшем случае деревянных счетов.

Совершенно невозможно, находясь внутри, не догадаться, где именно расположен склад. Сквозь отсыревшие половицы торгового зала сюда поднимается характерный, отдающий рекой, тиной и прелью шепоток старого Лондона; благодаря некоему архитектурному ухищрению или просто старению дерева запах этот никогда не превращается в вонь. Свет из узких окошек со специальным армированным стеклом, находящихся высоко над уровнем земли, в настоящий момент падает на целых пять эдингбургских напольных часов, две пианолы и один диковинный объект, представляющий собой или механизированную лошадку-качалку, или нечто еще более эксцентричное – покупатель на такую штуковину потребуется соответствующий, с особинкой. Эти главные призы окружены вещицами попроще: телефонными аппаратами с поворотной рукояткой, граммофонами и прочим старьем. А вон там, на пьедестале, красуются Часы Смерти.

В сущности, это просто викторианская безделушка. Зловещий скелет в монашеской рясе едет в колеснице справа налево (чтобы у европейца, привыкшего читать слева направо, создавалось впечатление, будто скелет несется навстречу зрителю). За спиной у возницы коса – ее можно в любой момент выхватить и скосить душу-другую, – и он погоняет кнутом щуплую озлобленную лошаденку, которая все тянет, тянет повозку вперед. В колесо встроен циферблат с изящными костяными стрелками. Боя в часах нет; вероятно, создатель хотел подчеркнуть, что ход времени незаметен и неотвратим. В завещании дедушка писал, что часы требуют «особого внимания» – механизм тонкий и сложный, чувствительный к колебаниям атмосферного давления. Маленького Джо они приводили в ужас, а юного раздражали мрачностью посыла. Даже сейчас – особенно сейчас, когда тридцатый год жизни остался в зеркале заднего вида, а сороковой еще впереди, когда царапины, ссадины и ожоги от паяльника заживают все медленнее, а живот, хоть и подтянутый, больше напоминает удобную кушетку, нежели стиральную доску, – Джо избегает на них смотреть.