Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека
Шрифт:
Приплыли мы в Тотьму уже к вечеру и, естественно, как русские пиквикисты, страдающие алкогольной недостаточностью наших организмов, оказались прямо с рюкзаками в винно-водочном отделе самого главного магазина Тотьмы. С него-то и начались наши «исторические познания» брошенного под ноги времени и забытого Богом города. В этом важном месте наши целеустремленные взоры были остановлены невидалью в человеческом обличье. Объект сей был настолько кос глазами, что притягивал внимание окружающих неправдоподобностью этой косины. Глаза его были повёрнуты в противоположные стороны — левый в левую, а правый в правую, причем настолько сильно, что он этим невозможным глазным устройством прямо-таки гипнотизировал глядевших на него людей.
В своей правой руке держал он только что выпущенную юбилейную монету
«Да скиньтесь же, не жалейте, такого цирку вы нигде не сыщете, да и стоит-то он всего двести грамм», — прохрипел стоящий за нами винно-водочный желатель в потёртой кепке-лондонке.
Мы с напарником скинулись, и косой наоборот с некоторым вызовом и гордостью протянув трёху водочной продавальщице, сказал: «Уважь, целовальница, больных да жаждущих. Не серчай, красавица, без нас, косых да косящих, что бы ты делала?»
Действительно, после принятия двухсот граммов водки глаза его постепенно вернулись на свои места, и он превратился в банального заштатного алкаша. Интересно, знают ли врачи-глазники или доктора-наркологи болезнь под названием «косой наоборот»?
После обустройства на ночлег в местном Доме крестьянина, где одно койка-место в общей комнате стоило всего восемьдесят копеек, спустились мы на берег Сухоны варить свой супчик. В городской столовой подавали только макароны с тушёнкой, а когда по вечерам она превращалась в ресторан, к этому блюду добавляли пиво за приличные деньги, но зато в графинах. А у нас всё было своё. На берегу, достав снедь из малого рюкзака, развели «воровской» костерок, на котором быстро приготовили ужин и только успели отметить прибытие в славную Тотьму, как к нашему костру подковылял из-за кустов костыль с лицом тяжело пожившего человека и вежливо попросил дать ему всего-то консервную банку из-под тушёнки. Мы дали, думая, что нужна она ему для червей или ещё для чего-нибудь хозяйственного. Но он здесь же у костра вынул из своего бывшего пиджака флакон «Тройного» одеколона и трясущимися от нетерпения руками вылил его в банку, разбавил водою из Сухоны и, чуть поболтав, залил в себя эту белёсую суспензию. Затем, крякнув, произнёс нежно: «Пошла, хворобушка…»
Закусив этими замечательными словами своё душистое питие, он отбыл под ближайший куст. Некоторое время спустя от куста раздалось невнятное пение вроде «болять мои раны в глыбаке», перемежавшееся храпом. Пора было и нам вернуться под нашу временную крышу и хорошо выспаться.
Утром предстояло на свежую голову обойти город и наметить интересные объекты для запечатления их на бумаге. Но там, в Доме крестьянина, нас ждало третье открытие — местный домкрестьянский сортир-эрмитаж. Построенный в былые крепкие времена из широченного соснового тёса в стиле «русского кантри», он представлял экспозицию талантливейших творцов нашего Отечества, которые заполнили его стены незабвенными победно-фаллическими рисунками и виршами, выполненными в разнообразных подручных материалах и техниках. Одна из надписей, самая идейная, резанная искусной «клинописью» перочинным ножичком на тёмно-коричневых досках терпеливым старателем, глубоко запечатлелась в нашей памяти:
Пусть послужит наш сортир
Очагом борьбы за мир.
Поджигатели войны
Срать в сортире не должны.
О пьянствующих земляках домкрестьянский дежурный — глубокий старик — после рюмки угощения говаривал, что пьют они не более и не менее, чем вся Россия, а виденное нами относится в первый черёд к Москве. «Тотьма издавна назначена была местом для ссылок. Это крест наш, но если при царях да императорах к нам ссылали важных
Дом крестьянина своим парадным крыльцом выходил на главную площадь города. Слева от него выделялся среди деревьев старинный храм без куполов, превращённый в клуб, за ним, на бывшем церковном кладбище, была танцплощадка. С правой стороны против храма-клуба находилась трибуна, за которой возвышался на голубом пьедестале серебряно-гипсовый бюст «лыски»-Ленина. Прямо по оси крыльца с другой стороны, ближе к реке, торчал единственный в городе зелёно-бурый пивной ларь.
Поутру, выйдя со сна на крыльцо, мы обалдели от увиденного — вся площадь до краёв была забита безликою молчаливою толпой. Что здесь происходит? Тьма людей в такую рань! Что за демонстрация? Война, что ли, объявлена или новая революция началась? И почему все молчат? Как-то даже тревожно сделалось от этого стояния.
Выползший за нами на крыльцо домовой дед с самокруткою спокойно прокомментировал событие: «Лечиться стоят, к пивному опохмелку готовятся. „Лекарство“, видишь, в одной будке дают, и то приплывает оно на пароходе сверху из Нюксеницы, да бочки с пристани выборные вручную катят. Через полчаса должны прикатить. Вот и ждут, чтобы в себя прийти после вчерашних подвигов. Выборным первым нальют, потом всем по очереди. Пиво в Тотьме не варят, а привезённых бочек на всех не хватает. Раньше своим хватало, а после нашествия тунеядцев, понятно дело, недостаёт. У нас же плановое хозяйство. Так что — кто поспел, тот и съел. Этот шпектакль каждое утро здесь даётся. Всех тунеядствующих можете посмотреть и ознакомиться — они перед вами».
Мы не сразу разглядели, что толпа образует между храмом и трибуною плотную многоколенную очередь, которая заполняет всю площадь и концом своим уходит в поднимающуюся угорьем улицу деревянных домов. В полчаса, оставшиеся до «шпектакля» — приката бочек, мы успели дойти до «Дома тунеядцев». Собственно, улица упиралась в него. Дом оказался знатным пятистенком из моей книжки, но приведённым в такой непотребный вид, что мог бы в Великую Отечественную войну получить инвалидность первой группы. Глазницы окон разбиты, филёнки дверей проломаны, покосившаяся печная труба наполовину разобрана. Тёс на крыше попорчен, от чердачного полукруглого оконца остался один проём. Контраст серо-бурых брёвен с ярко-грязными ситцевыми подушками и красными стёгаными одеялами, которыми заткнули битые проемы двухэтажного жилья, был впечатляюще живописным. Когда-то крепкий тотьменский дом зиял своими ситцевыми ранами.
Но всё-таки почему один из старинных домов Тотьмы был отдан столичным тунеядцам? Потому, что они столичные? Или по каким-то другим причинам? У дома на лавочке лежал уже зело пьяный тунеядец с недопитой бутылкой в руке. Увидев нас и отпив глоток из бутылки, он признался, что алкогольная болезнь лишила его части сознательности и внутренней температуры, оттого он сам себе неуправляем и свободен во всяческих проявлениях, даже неподходящих. А затем, глотнув снова, напал на нас с требованием предъявить документ на право общения с ним. «Вы что, журлисты, что зырите здесь кругом, али водочные продаватели, что указ на меня имеете? А ну, покажь свой ордер на разговор. А так не поверю, и всё тут! Может, вы шиши карманные, а больше никто!» И, отхлебнув ещё из бутылки, прохрипел: «Наше дело правое… нам что… поднять да бросить… а больше ничего…» Мы представили, что будет в скором времени, когда тьма тунеядцев, приняв утрешнюю дозу, разбредётся по городу. Пора думать об эвакуации, и лучше самолётом, а блокноты свои совсем не вынимать из рюкзаков.