Ангелы на каждый день
Шрифт:
— Но он в ней, увы, уже не прокатится, — замечаю я.
— Ты циничен, как хирург из “МЭШ”[2], — вставляет Нит-Гайяг, в последнее время полюбивший телевидение.
Я не могу избавиться от мысли, что оба старых господина немного флиртуют с Илмут. Нит-Гайяг всего на полстолетия моложе Гахамела. Когда он шутит, его лицо остается серьезным, он лишь едва заметно сдвигает поседевшие брови.
— Почему мы должны быть здесь вчетвером из-за одного инструктора автошколы? — спрашиваю я.
— Ты слышал когда-нибудь о работе в команде? — вопросом на вопрос отвечает Гахамел. — Мы и есть команда.
— Монстрбригада.
Гахамел осаживает меня взглядом.
— И здесь еще пан Зденек, — подсказывает мне Нит-Гайяг.
Я не верю своим ушам.
— Я думал, что самоубийцы — не наш профиль.
Илмут испуганно моргает.
— Нет, наш, — возражает Гахамел. — Его мать...
— Ах, вот оно что, — усмехаюсь я. — Стало быть, совещание у нас должно происходить прямо на месте события? Мы все время должны собираться на мостах?
Иной раз я и сам себе бываю противен. Но ничего не могу с собой поделать. Я всем сыт по горло.
— Ты когда-нибудь слышал слово “конспирация”? — продолжает Нит-Гайяг, посматривая на Илмут. Вокруг глаз у него сотни морщинок.
— Конспирация нам особенно не поможет. А Карелу от нее и вовсе никакого толку. Вовремя и побольше узнать об этих людях — вот наша задача! Вовремя, — повторяет он, указывая рукой на цифровые часы в конце моста, — а не за полсуток до смерти!
Нит-Гайяг устремляет упорный взгляд на часы. Шум проезжающих машин внезапно замирает, и вся Нусельская долина погружается в тишину. Ясно: дед выставляется перед Илмут. Машины во всех шести рядах стоят неподвижно, даже их пассажиры не шевелятся. Илмут изумлена. В ее лице есть нечто, что заставляет даже такого циника, как я, верить в Бога.
— Прошу тебя, отпусти часы прежде, чем люди что-то заметят, — нетерпеливо просит Гахамел Нит-Гайяга.
Не успевает он договорить фразу, как машины снова свистят — лишь предшествующая тишина позволяет понять, какой дикий шум они производят.
— Поймите, шеф, я, разумеется, не сомневаюсь, что Он имеет свои доводы и так далее. И мне ясно, что помыслы Его непостижимы, — я лишь жалуюсь на условия нашей работы. При всем почтении: слышал ли Он когда-нибудь слово логистика?
Я осознаю, что кричу. Гахамел не отвечает, Илмут с подозрением глядит на нас.
— Дайте мне хотя бы месяц — и я покажу вам настоящие чудеса!
Гахамел молчит. Как всегда.
— Или хотя бы неделю, — вздыхаю я.
— Мы всего лишь посланцы. Не меньше, не больше, — повторяет мне Гахамел в тысячный раз.
— Сотрудники DHL[3] вовсе не жалуются, что на Рождество у них работы невпроворот, — поддерживает его Нит-Гайяг. — Они старательно доставляют все посылки без всяких отговорок.
— Раз уж мы завели речь о курьерах, — говорит Гахамел Нит-Гайягу, и в его усталых глазах загораются искорки, — посмотрите вон на того...
Мы все смотрим на молодого мотоциклиста.
— После обеда ты должен знать все, что знает он.
Стало быть, последним блюдом Карела будет пицца.
2. Эстер
Небо над Гавличковыми садами[4] — Эстер, разумеется, всегда употребляет прежнее название Грёбовка — почти безоблачное, утренний воздух довольно теплый, поэтому она завтракает на балконе. Ах, если бы надежда пряталась хотя бы в кроне деревьев, что на противоположном косогоре? — усмехается она. Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное. Акцент надо делать на серьезности, а вовсе не на безнадежности. Подобными правилами полнится ее голова. Что можно еще ожидать от жизни? Вопрос поставлен некорректно. Не мы ждем от жизни, а жизнь еще чего-то ждет от нас! О’кей. Немного утреннего солнца во всяком случае не повредит ей, думает она. Квартира выходит на северо-восток, и вечером, когда она возвращается из больницы, терраса уже давно погружена в глубокий сон. Обозначение “терраса” — один из плодов восторженной эйфории, охватившей Томаша в период переселения, — Эстер с самого начала было ясно, что речь может идти всего лишь о большом балконе. Нескольким карликовым хвойным деревцам, которые они тогда купили в “OBI”, недостаток солнечного света не страшен, но ползучим розам и кустикам лаванды в керамических горшках здесь неуютно. Эти мелкие фиолетовые цветочки Эстер срывает слишком часто: задумчиво растирает их пальцами, а потом вдыхает их аромат. Иногда делает это неосознанно — вот отчего лаванда так поредела. Летом она завтракала в Томашевом темно-синем халате XXL размера, накинутом на ночную рубашку, но сейчас, в сентябре, одевается потеплее и еще заворачивается в шерстяной плед. Сегодня на ней оливково-зеленая юбка с большими карманами и темно-зеленый пуловер на пуговицах, под которым скрывается обтягивающая белая майка. У нее уйма времени, на работу идти не надо, и потому она приготовила яичницу.
Яичница удивительно вкусная — Эстер вспоминает, что это первые яйца после более чем полугодового перерыва. Она отхлебывает кофе и просматривает список дел, ради которых она взяла свободный день без сохранения содержания, отпуск, естественно, ей уже не светит. Поцарапанным кончиком языка она невольно касается сломанного зуба. Подобные дни, когда у нее скапливалось слишком много разных скучных обязанностей, она всегда называла потерянными, но, с тех пор как не стало Томаша, даже такие дни она принимает безропотно. Carpe diem. Лови мгновение. Какое еще поучение вытекает из ранней смерти близкого? Иногда Эстер представляет, что и она могла бы умереть. Умереть вместе с ним. Стало быть, прошедшие два месяца — щедрый подарок. Каждый новый день что-то вроде бонуса... С объективной точки зрения она должна признать, что вдовство (ужасное слово) в каком-то смысле даже обогащает. Овдоветь, все равно что путешествовать одному: в людской толпе ты затерян, и тогда все выглядит гораздо проще, даже забавнее, но, с другой стороны, одинокому путешественнику легче сосредоточиться, он может больше увидеть, его впечатления глубже... Именно такой она кажется себе теперь: одинокой путешественницей. Словно судьба решила предоставить ей хотя бы частичную компенсацию. Эстер разглядывает причудливый черно-белый узор каменной мостовой под балконом и металлические решетки сточных каналов, а потом берет газету, за которой двадцать минут назад через силу спустилась к почтовому ящику. “Новоиспеченный премьер сравнил себя с первым человеком, высадившимся на Луне”. “Пражский кардинал Милослав Влк осмеивает христианство”. “Ядовитый скат убил известного защитника животных”. “Документальный снимок ‘The falling man’[5] — мужчина, выпавший из World Trade Center[6]...” Прочесть что-либо, кроме одних заголовков, она не в состоянии. Единственное, что она ощущает, — это отторжение от всего окружающего. Безучастность. “Женщины в бурках снова учатся петь”. Эту коротенькую заметку она в виде исключения читает всю: в Афганистане при талибах петь было запрещено, а сейчас женщины учатся петь. “Макдоналдс думает о ежах”. Эстер вновь охватывает чувство, что весь мир сошел с ума. “Мотто дня от Вуди Аллена: Если вы хотите позабавить Господа Бога, познакомьте его со своими планами на будущее”. Это в самую точку. “Смертельных исходов заметно поубавилось”. Я бы этого не сказала, горько усмехается Эстер. “Каждому второму недостает спокойствия. Но чрезмерная тишина может причинять страдание”. И на это у нее свой взгляд. “Как обстоят дела в роддоме в Подоли[7], или Тринадцать детей ежедневно”. Эту статью она, разумеется, пропускает. “Предоставьте удалять зубы дантисту-роботу”. Эстер откладывает газету. Возле дома под балконом стоит пожилая дама с собакой на поводке-рулетке. Вдова? — тотчас приходит на ум Эстер. Иногда с Томашем они описывали друг другу своих пациентов и вместе смеялись над ними. Сейчас ее мысли о людях окрашены исключительно в мрачные тона. Сегодняшний поход к стоматологу будет ужасно мучителен для нее, полагает она, разглядывая список дел на сегодня. Не говоря о визите сестер из хосписа. Она вдруг начинает задыхаться. Жадно глотает воздух. Но, превозмогая себя, увы, оживает. И даже с удовольствием вспоминает о последней учебной поездке с инструктором.
3. Гахамел
Карела и Марию в половине седьмого утра будит красный электронный будильник. Мария, вздохнув раз-другой, с трудом садится на кровати. Она молча смотрит на трещины в ламинате, который они с Карелом по дешевке купили в “Баумаксе”. Ей кажется, что трещины увеличиваются, но Карел так не считает. К новому настилу, как и к большинству перемен в старой-престарой нусельской квартире, у Марии неоднозначное отношение: с одной стороны, перемены радуют ее, с другой — она понимает, что сияющая новизна паркета неприятно подчеркнет обветшалость всей обстановки. Она сует ноги в сандалии на пробковой подошве и, даже не взглянув на Карела, шаркает в ванную. По дороге она распахивает и второе окно (одно приоткрыто всю ночь). Илмут зачарованно наблюдает ритуал человеческого пробуждения. Я понимаю: она еще не потеряла способности изумляться.
Карелу становится холодно. В спальне по утрам бывает двенадцать градусов. Однажды он не поленился, встал и показал Марии комнатный термометр. Это уже не спальня, а настоящая зимовка, возмутился он. Но второе окно она все равно открывает... Захоти, он мог бы по-настоящему взбунтоваться (и не только против проветривания по утрам), но на подобные вещи он уже давно махнул рукой. Подчас ему кажется, что вместе с месячной зарплатой он отдает Марии и часть самого себя. С покорной, понимающей улыбкой он исполняет все ее желания и указания, которые представляются ему бессмысленными, исполняет со слабой надеждой, что их абсурдность наконец дойдет до нее. Швейк под пятой супружества, осеняет меня. Карел привычным движением натягивает на себя перину жены. Илмут смеется.