Ангелы на кончике иглы
Шрифт:
– Простите, я, кажется, помешал…
На пороге стоял плечистый человек лет шестидесяти в добротном сером костюме. Он намеревался войти, но, увидев обнаженного Славу, растерялся. Некоторое время оба они молчали, не зная как поступить и какой предложить другому выход. Они просто разглядывали друг друга. Наконец, человек произнес:
– Вы не могли бы мне объяснить, что это значит?
– Разрешите мне сперва одеться, – с достоинством выдал ему текст Вячеслав.
– Пожалуй! А где, черт возьми, Надя?
– В ванной… С подругой, – не моргнув, пробормотал
– С какой подругой?
– Со своей. То есть с моей. Извините!…
Только Надиного отца ему и не хватало! Очутясь в комнате у Надежды, Ивлев схватил в охапку белье, бросился в ванную.
– Отец!
– Где? – зрачки у Нади расширились. – Раньше он не приезжал днем!
– Не трать времени, одевайся.
– Знаешь, – прошептала Надя, – ему позвонила соседка! Она шизофреничка, на пенсии, бывший майор. У нее, когда в дверь позвонишь соли занять, свет вспыхивает. Стоишь, как на допросе. Она к отцу после смерти матери зачастила, а теперь за мной следит.
– Ясно. Я смоюсь, если смогу. Учти: я здесь с твоей подругой. А ты почему молчала, кто он?
– Об этом все знают, кроме тебя. А ты что, мне меньше верил бы?
Он пожал плечами.
– Противно!
– Мне тоже. Но он – мой отец!
– А в смысле трепа дома?
– Наоборот, дурачок! Если уж придут к нему, так в последнюю очередь.
– Конечно, папочка тебя в обиду не даст.
Она прижалась к нему.
– Он хороший, – сказала она. – Меня любит и дает деньги. Презираешь? Застегни лифчик!
Слава погладил ее по голове и выглянул в коридор. Там было пусто, и он поспешно выбрался на лестничную клетку. Надя отправилась на кухню.
– Ты?! – она изобразила удивление, увидев отца.
Он хлопал крышками кастрюль.
– Приехал поесть котлет, которые ты мне вчера приготовила… Кстати, а где твоя подруга с этим нудистом?
– Они ушли.
– Так я и думал. Даже не познакомились!
– Не смейся! – сухо сказала Надя. – Им негде встречаться.
Отец смотрел на нее внимательно, колеблясь, взорваться или сдержаться. Он ощутил вдруг, что боится дочери… Нет, этого он допустить не может.
– Надо регистрироваться, – сказал он. – Тогда будет, где.
– Я им передам.
– Так где же котлеты?
– Мы их прикончили, извини.
– Я понимаю: за мое здоровье… Вот что, Надежда Васильевна! Нам давно пора поговорить. Я все откладывал, но сейчас есть повод. Правда, время у меня ограничено…
– О чем, папочка?
– Ты живешь таинственной, непонятной мне жизнью…
– Я? У меня все на виду. Просто ты никогда не спрашиваешь. Это у тебя – все совершенно секретно.
– Ты же знаешь, какая у меня работа, и не будем об этом!
– Пожалуйста, не будем. Сам начал!…
– Начал, потому что ты – моя дочь. Хочу знать про твою жизнь…
– Ты и в роли отца не перестаешь быть кагебешником, папочка! Уверен, что должен знать о других все. А про тебя – никто, даже твоя дочь!
– Я чекист, дочка.
– Знаю, папа! Слышу двадцать лет… Но теперь мы оба взрослые, и мамы, которая примиряла, нет. И она, между прочим, просила за тобой присматривать. Давай играть так: хочешь знать про меня – рассказывай про себя, чекист! Нет – нет…
– Тебя кто-то настраивает на левые взгляды.
– Никто меня не настраивает, успокойся.
– А что говорят про нас в редакции?
– Хочешь, чтобы я стучала на своих знакомых?
– Нахваталась глупостей! Даже если это твое убеждение, надо быть терпимее.
– Не знаю, что говорят про твое учреждение другие, а я всем рассказываю, что в кабинете твоего начальника висит портрет Пушкина.
– Пушкина? – он усмехнулся краешком губ. – Почему?
– А он, папа, сказал: «Души прекрасные порывы!»
– Это я слышал, – засмеялся отец. – Неостроумно, я тебе скажу. Прекрасными порывами мы не занимаемся, руки не доходят.
– Вы занимаетесь тем, чтобы заставить человека перестать мыслить!
– Фу, Надежда… – он брезгливо поморщился. – Ты уже не ребенок! Во всех странах есть органы насилия. Вячеслав Рудольфович Менжинский, дочка, сказал очень точно: «Мы – вооруженная часть партии». Вот как! Лично мне никакие твои мыслители не мешают. Но у государства имеются определенные принципы, и если большинство народа им следует, наша задача – защищать большинство от выскочек. Общество не может жить без дисциплины. Да враги только и ждут, что мы разболтаемся. Нам приходится быть монолитом. Вода, пробив трещинку, может смыть гигантскую плотину, если щель не заделать вовремя. Я надеюсь, что доживу еще до того времени, когда наши органы вообще будут упразднены. Но для этого необходима высокая сознательность общества.
– Чтобы все стали роботами…
– А, по-твоему, это нормально, когда выскочки и недоучки хотят, чтобы им разрешили писать и говорить все, что придет в голову? Если хочешь знать, не чекисты, а народ таких не любит и сам требует наказывать. Скажем, Солженицына нам приходится круглосуточно охранять. Он неглупый человек, а понять этого не может. Да все его критические идеи нужны нескольким сотням чувствительных интеллигентов, больше никому! Если бы его проекты были реалистичны и полезны, они давно пробились бы в жизнь. Я знаю в сто раз больше о всяких жестокостях и несправедливостях, чем он. Однако я укрепляю государство, а он его разваливает. Я служу народу, а он кому? Он что же – один умнее партии, в которой четырнадцать миллионов? Кто всерьез этому поверит?
– Те, кого вы преследуете!
– Ну, если не хочешь вписываться в существующие для всех нормы – пеняй на себя. Конечно, мы и таких пытаемся воспитывать, но не всегда удается.
– Особенно хорошо твой Сталин воспитывал!
– Сталин – не мой, Надя. Сталин как раз и был выскочкой, и очень опасным, поскольку сосредоточил в своих руках слишком большую власть. Если бы дать неограниченную власть, скажем, Солженицыну, еще неизвестно, какие бы законы он установил. Все нынешние борцы за права человека – допусти их к открытым действиям, начнут рваться к власти. У нас гуманные законы, но такого мы допустить не можем.