Ангелы приходят и уходят
Шрифт:
— Пишите.
— Чего писать?
— Поясните, почему нарушали. Что у вас там было — поминки, что ли…
— Насчет поминок — это я соврал. Так, выпили за субботу.
— Может, вы и насчет редакции соврали? — угрюмо спросила портупея.
— Может, и соврал…
Стражи порядка снова обменялись непонятными взглядами, посовещались вполголоса, рыжий кивнул Ковалеву:
— А вы пишите, пишите…
Ковалев взял непослушными пальцами казенную ручку и накарябал на бланке протокола:
«Поясняю, что вчера вечером выпили с друзьями по поводу приближающейся годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. В результате чего, проснувшись утром, вышел на улицу с целью проветриться и попросить прикурить…».
— Вызывай машину, — сказал вполголоса портупейный сержанту.
Ковалев насторожился, поднял глаза.
— Не примут же! — отозвался сержант и — Ковалеву: — А ну-ка, встаньте. Встаньте, встаньте… Закройте глаза.
«Бить, что ли, будут?» — подумал Ковалев.
— Руки вперед, — командовал сержант. — Вперед руки! Приседание сделайте.
Ковалев сделал. И стоял, зажмурившись — не потому, что не было команды открыть глаза, а потому, что сейчас, с закрытыми глазами, все происходящее показалось ему дичайшим бредом.
— Средняя степень, — вполголоса сказал сержант. — И то не тянет… Могут не взять.
— А нам какое дело? — набычился портупейный.
Ковалев открыл глаза, глядел на них и тоскливо думал: «Загремлю в трезвяк. И за что? Хоть бы уж действительно пьяный, а то так, не проспался просто… Вот шеф-то обрадуется!»
Они еще что-то выясняли, звонили куда-то. Наконец портупейный ушел, обиженно нахлобучив фуражку на самые уши. А сержант вдруг поднял бесцветные глаза и сказал:
— В общем, давай иди отсюдова.
— А? — не понял Ковалев.
— Топай, говорю. Как раз поезд пришел. Он на перроне, — смотри, не попадись. Другой раз не выпустит.
— А чего он злой такой? — спросил Ковалев.
Сержант посмотрел на него, как на пустое место. Ковалев поспешил к двери.
Через несколько минут он был уже далеко от привокзальной площади. Радость его по поводу счастливого освобождения еще не улеглась и он, сидя в трамвае, перебирал от нетерпения ногами — так хотелось поскорее этой радостью поделиться. Трамвай, погромыхивая, уносил его все дальше от центра города, мимо грязных панельных пятиэтажек, мимо пустырей, заборов, луж и мокрых голых тополей.
Подъезд, куда он вошел, тоже был грязным. Причем грязь была многолетняя, даже какая-то особенная. Наверное, такая возникает при крупных стихийных бедствиях вроде землетрясения, пожара или совершенно случайного попадания авиабомбы.
Стены подъезда украшали надписи на разных языках, включая собачий, ступеньки были обломаны, будто по ним били кувалдой, и арматура торчала, как корешки.
Но Ковалев всего этого не замечал, поскольку в других подъездах ему бывать не приходилось. Он взбежал на пятый этаж, постучал в обшарпанную, разбитую дверь. Никто не отозвался. Ковалев взялся за ручку, державшуюся на одном шурупе, и дверь открылась.
В квартире пахло сортиром и помойкой. В единственной комнатке с плотно задернутыми шторами на диване лежал кто-то большой и толстый, с намотанной на голову простыней.
— Тэ-эк! — сказал Ковалев, закуривая. Нагнулся, потолкал его и сказал: — Товарищ! Верь!
Спящий не отозвался. Ковалев опять потолкал:
— Взойдет она, слышь?
— Хто? — донесся шелестящий голос.
— Звезда! Пленительного счастья!
Спящий засопел, закряхтел, забулькал. Из-под простыни показался красный бессмысленный глаз.
— Куда?
— Звезда-то?
— Ну.
— На небосвод взойдет… Вставай, алкаш, проклятьем заклейменный… Случай тяжелый, но будем лечить.
— Кого?..
— Тебя.
— Зачем?
— А как же? Так и помрешь непролеченным?
Простыня заколыхалась, показались кудлатая голова и мятое лицо; человек заворочался, приподнялся, сполз с дивана.
— Ты куда? — строго спросил Ковалев.
— Во-ды… — простонал несчастный запекшимися губами и рванулся в сторону кухни.
— Э, нет. Стой. Сначала скажи: у тебя опохмелиться есть?
— Не… не… не зна-аю…
— Так, не знаешь. Ай-яй-яй.
Ковалев прошел на кухню, осмотрелся. Его цепкий взгляд тут же выловил из горы немытой посуды, объедков и окурков граненый канцелярский графин с остатками самогонки. Ковалев поднял графин, открыл, нюхнул и удовлетворенно заключил:
— Е-есть. Ну, иди, харю сполосни. Да побыстрее, а то я ждать не буду.
Пока хозяин квартиры, стеная и охая, плескался в ванной, Ковалев сполоснул стакан, налил из графина, разбавил водой. Подошел к окну и рассеянно посмотрел во двор. Двор был обычный, гнусный. Мамаши с детьми бежали к автобусной остановке. В доме напротив из такого же кухонного окна на Ковалева глядел старик в майке. Он методично махал гантелями.
— Ты, собс-но… — хозяин появился в кухне. Он был голый до пояса, в выцветших и вытянутых на коленях спортивных штанах, босой. Лицо опухло, на животе синел кровоподтек.
— Друг! Вова! — закричал Ковалев. — Я хочу выпить, понимаешь ты, или нет, скот ты без упрека!
— Но ты, собс-но… — Вова скосил глаза на живот, оттянув губу, прищурил глаза и махнул рукой. — Собс-но, конечно… Наливай…
Ковалев нашел другой стакан, плеснул. Они чокнулись.
— За то, чтобы! — сказал Ковалев и выпил. Тут же поперхнулся, закашлялся и, выпучив глаза, бросился к раковине. Его вывернуло.
— Собс-но, так и бывает, — меланхолично заметил Вова. — Натощак, оно…