Англичанин
Шрифт:
– Где?
– обернулся Снигирь, точно его ударили.
– На "Корнуэлле", крейсер такой английский, он на нем всю войну плавал.
Снигирь побледнел, и в глаза ему плеснул восемнадцатый год.
Он посмотрел на англичанина. Лицо его казалось теперь знакомым Не слушая, что продолжает говорить Костровцев, Снигирь вызывал из мучительно-плотного тумана мальчишечьей памяти вечер тринадцатого июля, пятницы, во всех его страшных подробностях.
Он обошел компас и взглянул англичанину прямо в лицо. Оно неприятно дергалось правой щекой. Глаза улыбались.
– Атт, сука...
– сказал Снигирь и беспомощно оглянулся.
На трапе показались ноги главстаршины, и Снигирь кинулся к люку.
– Товарищ главстаршина, мне срочно к штурману!.. Подсмените!..
Старшему штурману ужин приносили на мостик. Он кончал суп, придерживая левой рукой бинокль на груди, когда в рубку вошел Снигирь.
Штурманские электрики, попадая на походе на верхнюю палубу, любили подыматься на мостик. Здесь согласно и четко работали указатели, вел свой автоматический дневник курсограф, записывая на разграфленной ленте курс корабля. На особом столе ползал одограф - его карандаш чертил по карте путь корабля, пробираясь между пунктирами отмелей. Именно за ним любили следить хозяева гирокомпасов. Он воплощал собою всю точность электронавигационного дела - маленький прибор, который плывет по карте, в совершенстве копируя движение корабля по воде.
Штурман подвинулся к столу, давая дорогу Снигирю, и, запихивая в рот хлеб, кивнул ему на одограф: любуйся, мол. Но Снигирь остановился у стола.
– Разрешите, товарищ командир, с личным делом?
– Мгм, - сказал штурман, кивая головой: кусок оказался велик.
– Товарищ командир, у нас тут англичанин...
– Точно, - сказал штурман, прожевав, и подцепил на вилку котлету.
– Я видел его в восемнадцатом году в числе матросов крейсера "Корнуэлл", которые расстреляли у нас в поселке русского матроса и двух рыбаков, - сказал Снигирь, бледнея.
Штурман перестал есть и положил вилку.
– Расскажите толком, - сказал он. Скулы его сжались, и на щеках выступили два неподвижных желвака.
Снигирь рассказал.
Тринадцатое июля не закончилось расстрелом карбаса. Англичане высадились в поселок. Они искали тех, кто доплыл до берега. Кроме Федюшки, доплыл третий русский матрос. Мокрые штаны Федюшки оказались уликой. Офицер в пиджаке с золотыми кругами на рукавах отодвигался от Федюшкиной матери. Она ползала по полу, хватаясь за длинные остроносые его ботинки. Федюшка сухими глазами смотрел на английских матросов (слезы кончились еще в воде). Тот, что стоял у двери, был высоким и тощим, и щека его неприятно дергалась. Потом они ушли, не тронув Федюшку. Дверь осталась открытой. В нее долетели сухие трески винтовочных выстрелов рядом.
Убитых похоронили на следующий день. Их было трое: русский матрос, Пашкин отец, во дворе которого нашли матроса, и Сережкин дед. Его пристрелили, потому что он ударил английского матроса, тащившего отца Пашки из избы.
– Вы не обознались?
– спросил штурман, гася папиросу.
– Дело серьезное, товарищ Снигирь...
– Нет, - ответил Снигирь твердо.
– Я бы не узнал, если бы Костровцев не сказал, что тот плавал на "Корнуэлле". Лицо я потом вспомнил. Он постарел.
– Ну, пошли, - сказал штурман и открыл дверь.
– Яков Яныч!
– окликнул он младшего штурмана.
– Я сейчас поговорю с командиром и спущусь вниз. Курс шестьдесят девять с половиной, так и идите.
У комиссара Снигирь повторил рассказ полностью. Комиссар собирался бриться. Горячая вода стояла на умывальнике, но ей привелось бесполезно остыть.
– Так. Позовите сюда Костровцева, товарищ Снигирь, и можете пока быть свободны, - сказал комиссар официально и потом кивнул головой: - Молодец, Снигирь! Никогда не забывай про классовую бдительность!
В пост Снигирь вернулся как пьяный. Он не мог уже быть спокойным. Нервы его натянулись.
"Классовая бдительность", - сказал комиссар. "Шовинизьма", - говорили ребята. Не все ли равно, откуда родилась эта ненависть? Она принесла плоды, и плоды эти пьянили Снигиря ощущением победы.
Как будет дальше? Он - английский подданный. Англия прикрывает его своим пышным флагом.
Вышлют из Союза... И только? А может, арестуют?
Снигирь уперся взглядом в указатель скорости. Английские буквы на нем издевались. Стрелка покачивалась насмешливо, будто палец перед носом, когда человек говорит: "Ни-ни!" Потом она резко качнулась вправо и заколебалась у цифры 12. Поход кончался.
Перед постановкой на якорь в нижний центральный пост спустился Костровцев. Он посмотрел на Снигиря внимательно и удивленно, точно увидел его в первый раз.
– Ну, как там... с англичанином-то?
– спросил Снигирь, будто спокойно.
– А вот станем на якорь, приходи на партсобрание. Открытое. Комиссар сказал, чтоб ты обязательно был, - ответил Костровцев, отводя глаза в сторону.
Кают-компания быстро наполнялась, и Снигирь едва успел занять место в одном кресле с рулевым Владычиным, как вошел комиссар, а за ним англичанин, Костровцев и командир корабля. Они прошли к столу, и собрание открылось.
– Слово для доклада предоставляется политэмигранту товарищу Бэну Хьюдсону, - сказал комиссар и первым хлопнул в ладоши.
Снигирь опешил, но, пока трещали аплодисменты, сообразил, что комиссар бьет на эффект: пусть сперва тот поговорит, а потом он предложит Снигирю сорвать с него маску.
– Переводить будет товарищ Костровцев, он в Англии был, ему и карты в руки, - сказал комиссар, садясь.
– Скажи ему, пусть начинает.
Англичанин встал, заметно волнуясь.
– Комредс, - сказал он и быстро произнес длинную фразу.
– Товарищи, - сказал Костровцев, смущаясь и отодвигая пальцем воротник кителя, - прежде всего он просит позволения... передать вам...
– Он махнул рукой и быстро закончил: - Одним словом, приветствует Красный Балтийский флот от имени Английской коммунистической партии и все такое прочее...
Командир улыбнулся, и, пока хлопали, он, наклонившись к комиссару, что-то ему сказал, смотря на англичанина. Тот тоже улыбнулся и стал говорить медленнее. Костровцев, запинаясь, переводил:
– Товарищи! В нашем общественном... общем деле освобождения рабочих всего мира большим... как это... препятствием служат национальные переборки...
– Перегородки, - подсказал командир, и англичанин опять улыбнулся, смотря на Костровцева.
– Верно, национальные перегородки... Сейчас я болен... Но тут обо мне он... дело, так сказать, личное.