Англия: Портрет народа
Шрифт:
Иногда кажется, что, если страну предоставить самой себе, каждый уик-энд люди будут пребывать пьяными. В начале XVIII века дешевого джина и других спиртных напитков было так много, что общество, казалось, может просто лопнуть: в 1742 году население, составлявшее одну десятую часть сегодняшнего, осушило 19 миллионов галлонов джина промышленной крепости — в десять раз больше, чем мы выпиваем сегодня. Подходящее отражение этого феномена — симпатичный безобидный персонаж Г. К. Честертона, «покачивающийся английский пьянчужка, от которого и пошли неровные английские дороги». А вот иные времена: англичане напиваются мрачно, тупо. Яркое описание лондонского паба дает Достоевский: «Все пьяно, но без веселья, а мрачно, тяжело, и все как-то странно молчаливо. Только иногда ругательства и кровавые потасовки нарушают эту подозрительную и грустно действующую на вас молчаливость. Все это поскорей торопится напиться до потери сознания… Жены не отстают от мужей и напиваются вместе с мужьями; дети
В феврале 1915 года тогдашний канцлер казначейства Ллойд Джордж сообщил жителям Бангора, что «пьянство наносит нам больший урон на войне, чем все германские субмарины, вместе взятые». А депутация кораблестроителей, приехавших просить правительство ввести сухой закон в целях повышения производства, услышала от него, что «мы ведем войну с Германией, Австрией и пьянством; и, насколько я понимаю, пьянство для нас — величайший из всех этих трех смертельных врагов».
Попытки британского правительства решить эту проблему, помимо других мер, через жесткое ограничение часов работы пабов и запрещение продажи алкоголя навынос, дали желаемые результаты. Снизилось число осужденных за пьянство, и поколения два-три вроде бы ограничивали себя в потреблении крепких напитков. По утверждению «Масс обзервейшн», в 1930-е годы многие мужчины в пабах Болтона пили по полпинты. Лишения Второй мировой войны приучили еще одно поколение молодежи относиться к выпивке сдержанно, и на самом деле лишь в 1970-х годах возросшее благосостояние и падение родительского авторитета позволило многим англичанам вернуться к тому, как вели себя их предки. К 1990-м годам следующее поколение уже сочетало удовольствие от выпивки с широко распространившимся употреблением наркотиков.
Англичане потребляют не намного больше алкоголя, чем другие народы Европы, поэтому, должно быть, это пьянство как-то связано с тем, как они пьют. Как сказал мне однажды Джордж Стайнер, «Сартра не встретишь в английском кафе по двум причинам. А: Нет Сартра. Б: Нет кафе». И он прав. Падение британской имперской мощи не сопровождалось таким взрывом творческой мысли, как в Вене в последние дни империи Габсбургов — Фрейд, Брамс, Малер, Климт и остальные, — и, возможно, отчасти это можно объяснить отсутствием золотой молодежи и элиты, то есть «кафейного круга». Марксизм, до того как прийти к власти, был явлением, встречавшимся лишь в кафе. От Лиссабона до Санкт-Петербурга можно зайти в кафе и заказать бокал вина или сидеть часами за одной чашечкой кофе. В кафе происходит смешение поколений и полов, и время проходит незаметно. Пабы же, наоборот, заведения для взрослых мужчин, там подают крепкие напитки, и все происходит как-то быстрее. В пабы не ходят, чтобы заняться чем-то в одиночку, например почитать газету (обычное явление в европейских кафе) или, никому не мешая, пошевелить мозгами за игрой в шахматы. Паб для того, чтобы пить.
На первый взгляд, эту готовность к выпивке и драке трудно совместить со свойственной англичанам сдержанностью. Что имел в виду Д. X. Лоуренс, когда говорил, что «я не очень-то жалую Англию, но вот англичане действительно представляются мне весьма приятными людьми. Они такие джентльмены». Что было на уме у Джорджа Оруэлла, когда он писал, что «вероятно, самой яркой характеристикой английского общества является джентльменское поведение. Это замечаешь, как только ступаешь на английскую землю. Это страна, где кондукторы в автобусе приветливы, а у полицейских нет револьверов. Это не та страна, где живут белые люди и где запросто могут спихнуть с тротуара».
Мне кажется, дело в том, что все это относительно. Подавляющее большинство английского народа не проводит время за выпивкой, не дерется и не блюет. Даже те немногие, кто этим занимается, обыкновенно делают это вечером по пятницам или субботам. В ежедневной жизни английское общество в основном остается поразительно вежливым. Попробуйте хотя бы подсчитать, сколько «пожалуйста» и «благодарю вас» вы услышите при покупке газеты, или запомнить, сколько раз перед вами извинятся, толкнув в поезде. В отличие от некоторых других развитых стрaн, где научились силами полиции навязывать волю государства, большинство англичан полиция не пугает. В преступности тоже наблюдается общая тенденция избегать насилия: в Англии и Уэльсе разбойные нападения составляют примерно один процент зарегистрированных преступлений, в то же время кражи со взломом — 24 процента. В Соединенных Штатах, где краж со взломом происходит больше, чем разбойных нападений, пропорция последних на фоне всех совершенных преступлений в четыре раза выше. Трудно не сделать вывод, что преступлениям, связанным с конфронтацией и насилием, англичане предпочитают действия исподтишка. Наиболее показательны цифры по самым серьезным правонарушениям. Хотя после Второй мировой войны количество убийств стабильно растет, их уровень в Англии удивительно низок. Несмотря на сенсационные заголовки в газетах, у вас гораздо меньше шансов быть убитым в Англии по сравнению с большинством других промышленно развитых стран. Число убийств по Англии и Уэльсу ниже, чем в Японии, наполовину меньше уровня Франции и Германии, составляет одну восьмую уровня Шотландии или Италии и в двадцать шесть раз ниже, чем в Соединенных Штатах. Напрашивается вывод: несмотря на готовность некоторых англичан выпить и подраться, глубоко внутри большинство из них испытывают достаточно высокую степень уважения друг к другу.
А произошло вот что. По мере того как «респектабельное общество» кануло в небытие, стало терпимым и отношение к старинным, не таким благородным манерам. С этой точки зрения, похоже, что строгие правила поведения, одежды и этикета придуманы англичанами, чтобы защитить себя от самих себя. В третье тысячелетие Англия вступает не в темном костюме, а в ярком разнообразии нарядов, будучи обязанной прошлому и всем, и ничем.
Возьмите английское увлечение заключать пари. Более 250 лет, с конца XVI по начало XVIII веков, правительство с удовольствием потакало пристрастию к азартным играм, организуя государственные лотереи, выручка от которых помогала финансировать в числе прочих, войны против Наполеона и строительство Британского музея. Однако с ростом национального самосознания стала выше и щепетильность: многое свидетельствовало о плохом воздействии лотерей на общество, и правительство лорда Ливерпуля постановило, что их следует отменить. Этим, однако, вкус к азартным играм отбить не удалось, и скоро пустили корни другие формы заключения пари: можно было делать ставки на исход состязаний между людьми, таких как ходьба, профессиональный бокс или борьба, или на петушиные бои, травлю собаками привязанного быка, собачьи бои или лошадиные бега. Увлечение этим было настолько велико, что ставки делали даже на гонки инвалидов с деревянной ногой. Неудивительно, что в Ланкашире азартные игры называли «биржей бедняков». К 1890-м годам регулярным еженедельным занятием во многих домах стали ставки по футбольным купонам на результаты матчей. В течение шестидесяти лет эти новые футбольные пулы, предлагавшие предсказывать исход матчей, стали крупнейшим частным игровым предприятием в мире.
Отношение властей к этому явлению было типично лицемерным: санкционируя государственную лотерею, правительство давало одобрение на то, что некоторые уже называли «пороком XX века» — как алкоголь был пороком прежних эпох. Однако власти вполне устраивало получать как можно больше прибыли путем обложения налогами компаний, занимающихся футбольными пулами, и букмекеров. В конце концов в 1994 году правительство консервативной партии («партии семьи» и «здоровых денег») поддалось соблазну легкого дохода и устроило еще одну государственную лотерею. Под пошлые рассуждения и полуправду о благе, которое несут обществу азартные игры — проводившиеся два раза в неделю розыгрыши показывало по телевидению Би-би-си, — и лотерея быстро стала одной из крупнейших в мире. Более двух третей взрослого населения покупало билеты регулярно, а 95 процентов — от случая к случаю. Масса фактов говорила о том, что общедоступность скретч-карт развивает пристрастие к азартным играм, но все предпочитали закрывать на это глаза. Это было многозначительным свидетельством того, что «респектабельное общество» кануло в Лету.
Можно было бы рассмотреть немало других примеров, начиная с изменений в отношениях полов и кончая тем фактом, что в 1998 году действующий министр иностранных дел, верховный посол страны, смог позволить себе завести интрижку, развестись с женой и сожительствовать с секретаршей в своей официальной резиденции, и никто ему даже слова не сказал. Однако то, как далеко зашла страна, вероятно, лучше всего отражает отношение англичан к еде.
В 1949 году Реймонд Постгейт, радикальный журналист, знаток классической литературы и обществовед, так разозлился на спокойное отношение англичан к невкусной еде, что предложил основать Общество борьбы с жестоким отношением к продуктам. Объектом его атаки стали бутылочки с соусом, которые можно найти на столе в любом ресторане:
«Их подают исходя из того, что вам захочется начисто скрыть вкус предложенного блюда. Ощутить, что оно разваренное, кислое, вязкое, водянистое, несвежее или приторное — что-нибудь из этих шести свойств (или все вместе) вам суждено непременно, будь то рыба, мясо, овощи или сладкое. Кроме того, все будет пережарено или переварено; блюдо могло быть и подогрето заново. Если заведение, где вы ели, английское, оно будет называться закусочная или «каффи»; если иностранное, его могут назвать рестораном или «каффи». Во втором случае будет не так чисто, но у пищи может обнаружиться какой-то вкус».
Английская еда ужасна, и на то есть своя причина: англичан никогда особо не волновал вкус, и они не требовали приготовить что-то повкуснее. Когда в 1950-х годах родители Джона Клиза повели его поужинать не дома, приоритеты уже были расставлены четко. Его отец работал в Индии, Гонконге и Кантоне. Но несмотря на широту кругозора, которую давала тому поколению империя, они сохраняли свое донельзя четкое самоощущение. «Можно подумать, они могли выработать какой-то вкус, — рассказывал мне Клиз. — Но нет, их интересовала не еда. Родители выбирали ресторан не по блюдам, которые там предлагали, а по тому, подогревают ли там тарелки».