Английская Утопия
Шрифт:
Сервантес также использовал вымысел для осмеяния старых порядков, но его положение было совершенно иным. В начале XVII века Испания была страной, где буржуазия не сумела сделать первые необходимые шаги для завоевания власти и в которой начинался длинный период упадка, продолжающегося и в наши дни. Испания стала, центром религиозной и политической реакции в Европе. Взаимоотношения между новым порядком и старым в этой стране были такого рода, что и тот и другой деградировали и чахли. Сервантес, критикуя в «Дон Кихоте» старый порядок, сам не стоит на твердой почве. Он критикует их не с точки зрения растущего, прогрессивного класса, а с позиций субъективного идеализма, который так поразительно сродни идеализму Свифта. Но не только прошедшее заслуживает критики в его глазах: он находит настоящее и будущее одинаково отвратительными. Это приводит его в отчаяние, и он ищет убежища в иллюзии, волшебстве и фантастике. Дон Кихот — герой, но герой поверженный, величайший
Вернуться от Сервантеса и Рабле к непосредственным английским предшественникам «Путешествий Гулливера» — значит от великого перейти к пошлому. Все же некоторые из них заслуживают упоминания, так как могут помочь уяснить тот фон, на котором возникло творение Свифта. Вероятно, наиболее наивным из всех предшественников Гулливера является «Описание Нового Света, называемого Сияющим миром» Маргариты Кэвендиш, герцогини Ньюкаслской и жены генерала-роялиста, разбитого под Марстон-Муром. Эта книга, напечатанная в 1668 году, вероятно, была написана несколько раньше, в то время, когда ее автор со своим мужем разделяли судьбу изгнанного Карла II. Это целиком реакционная утопия, монархическая и антинаучная, притом написанная по-детски беспомощно и обнаруживающая, как и ее автор, кое-где чисто детскую проницательность, не заслуживает даже строгого осуждения.
Предполагается, что этот «Сияющий мир» сообщается с нашим через северный полюс. «Сияющий мир» посещает герцогиня, что дает этой книге безусловное право претендовать на честь быть первой утопией, которая написана женщиной и героиня которой является ее центральной фигурой. По причинам, остающимся до конца туманными, герцогиня быстро становится императрицей. Вступив в управление, она спрашивает жителей,
«почему у них так мало законов, на что они отвечают, что много законов порождает много расхождений во мнениях, а это обычно приводит к росту числа партий, и в конце концов к открытым войнам. Потом она спросила, почему они предпочитают монархическую форму правления любой другой. Они ответили, что как естественно телу иметь одну голову, так естественно и политическому телу быть возглавляемым одним правителем, и что государство, имеющее много правителей, подобно многоголовому чудовищу. Кроме того, сказали они, монархия представляет собой божественную форму правления и потому лучше всего отвечает нашей религии».
Утопия населена людьми, существующими преимущественно в виде разных животных. Они распределены по разным ремеслам и профессиям соответственно своей природе. Императрица, как чувствуется, не без ехидства, разбивает их на группы:
«Люди-медведи должны были стать ее экспериментальными философами, люди-птицы — ее астрономами, люди-мухи, люди-черви и люди-рыбы — ее натурфилософами, люди-обезьяны — химиками, сатиры — ее врачами, люди-лягушки — политиками, люди-пауки и люди-вши — ее математиками, люди-попугаи, люди-сороки и люди-галки — ее ораторами и логиками, великаны — ее архитекторами и т. д.»
Благодаря непревзойденной бесхитростности этой утопии очень скоро становится ясно, что вся фантазия здесь всего-навсего компенсация за поражение. В изгнании Маргарита Кэвендиш мучительно переживала унижение ее знатного рода, лишение богатства и ощущала ненависть к победоносной Республике. Эта эксцентричная, старомодная женщина — «синий чулок» — служила мишенью насмешек распутных царедворцев, окружавших Карла II за границей. И вот в отместку она произвела себя в императрицы несуществующей страны, осыпала себя в мечтах бриллиантами, позволяя себе высмеивать или изгонять тех, кого она ненавидела или была неспособна понять. По этому пути пошел и Джонатан Свифт — всю разницу создает лишь обаяние его гения!
Две другие утопии заслуживают лишь самого краткого упоминания. Об одной из них — «Истории севаритов» — мы уже говорили в предыдущей главе. Остается добавить, что здесь легко прослеживается, как реальное сливается с вымыслом, рассказ о путешествии — с волшебной сказкой, что так ярко проявилось в «Путешествии Гулливера».
То же можно сказать и о более ранней книге «Человек на Луне, или рассуждение о путешествии туда Доминго Гонсалеса», написанной епископом Фрэнсисом Годвином и впервые напечатанной в 1638 году [59] . Эта книга была переиздана во времена Свифта. В слегка измененном виде она легла в основу памфлета «Описание Святой Елены», опубликованного в Harleian Miscellany, где ее теперь легче всего найти. В этой книге не только отражено упомянутое выше смешение разных элементов, но встречается ряд мест, тождественных с произведениями Свифта. Это позволяет предположить, что Свифту была хорошо знакома книга Годвина. Здесь также подчеркивается различие по росту человекоподобных существ: так, Гонсалес — карлик, а большинство обитателей луны — великаны, презирающие низкорослое меньшинство, наделенное короткой жизнью:
59
Антони Вуд пишет: «Эта книга… была осуждена как столь же праздная, как и взгляды Коперника или странные рассуждения об антиподах, когда впервые о них услышали. Однако в дальнейшем, при более упорных попытках разобраться во всех этих хитросплетениях, люди более трезвого ума нашли дорогу, по которой следовало идти, чтобы увеличить объем знаний для пользы потомства. Среди них доктор Уилкинс, бывший некоторое время епископом Честерским, составил по разным отрывочным данным того времени (как предполагают) научный труд, названный «Открытие нового мира на луне» (Athenae Oxonienses, 1691).
«Они великаны их почитают за низкие, недостойные существа, лишь незначительно отличающиеся от скотов, и используют для самых презренных и унизительных услуг, называя их ублюдками, притворщиками или оборотнями».
Вообще здесь налицо большое сходство с классически-героическими взглядами Свифта. Нет законов, нет воровства, так как отсутствует бедность, мало болезней, нет страха смерти. Мы скоро увидим, насколько такая атмосфера похожа на атмосферу в среде гуигнгмов. Одна деталь в этой книге — остроумное приспособление, посредством которого Гонсалеса уносят на луну дикие гуси, словно предвосхищает значительно более позднюю утопию Палтока — «Питер Уилкинс».
3. История Гулливера
Если у «Путешествий Гулливера» длинная и запутанная родословная, то у «Робинзона Крузо», рассматриваемого как утопия, дело обстоит много проще [60] . Ранние утопии воспроизводили в том или ином виде картины общин; нечто от социального единства и устойчивости, унасследованных феодальным обществом от родового строя, считалось чем-то неотъемлемым, и отдельная личность, как бы чутко ни относились к ее нуждам, была всего лишь частью более крупного целого. Но Робинзон уже чисто буржуазная личность, он совершенно одинок, и его Утопия — это колония из одного лица. Тут человек обязан всем исключительно своим собственным усилиям, и никто ему не помогает и не мешает ни в чем. Для буржуа весьма типично представлять свое богатство как вознаграждение за собственный труд, при этом он с видом простака не замечает того, чего не хочет видеть — рабочего класса, за счет эксплуатации которого он нажил свое состояние. Иллюзия независимости всегда была его излюбленной иллюзией. В обществе, где конкуренция является основным законом, независимость, доведенная до логической бессмыслицы совершенного одиночества, не могла не казаться теоретически привлекательной, поскольку одиночество означает прежде всего свободу от конкурентов и лишь на втором плане — отсутствие помощников. Таковы корни широко распространенной мечты о необитаемом острове, где герой или предоставлен сам себе, или делается королем.
60
См. «Остров Пайна» Невиля, стр.84.
Правда, Крузо жалуется на отсутствие общества на своем острове, но в действительности он вполне смирился со своим жребием и быстро находит себе достаточное вознаграждение. Когда появляются другие жители, Крузо заботится о том, чтобы они стали его слугами или вассалами. После того как ему удалось скопить достаточно средств, он считает цель достигнутой. Теперь собственник Крузо обрел то счастливое состояние, когда он может поручить кому-то управление своим имением и сам удалиться от дел, иными словами, перестать заниматься производительным трудом и получать барыши и ренту издалека. Короче говоря, сутью буржуазной утопии является основание колонии свободным буржуа.
Нельзя отнять у Крузо множества превосходных черт. С точки зрения мерок XVIII века Крузо, как и сам Дефо, — человек гуманный и даже щедрый. Нас поражает отсутствие у Робинзона узких расовых или религиозных предрассудков. Все свои поступки Крузо неизменно согласовывает с самыми строгими моральными принципами. Так, он долго размышляет над тем, имеет ли он право истребить людоедов, и не делает этого, прежде чем ему удается обеспечить себя солидными моральными оправданиями. Когда в «Продолжении приключений» спутники Крузо разрушают туземную деревню на Мадагаскаре, его отчаяние совершенно искреннее. Но даже в этом случае он убеждает себя в том, что существует оправдание для этого поступка. Достаточно взять поведение Крузо в целом, чтобы убедиться, что именно в вопросах морали он целиком проникнут буржуазной идеологией, согласно которой всегда хорошо то, что выгодно. Сам Дефо также всегда был убежден в том, что, как бы сомнительны ни могли показаться некоторые его поступки, их всегда можно примирить с «истинными принципами революции».