Английский фантастический роман

Робертс Кит

Над братом Джоном кружили чайки. Он снова и снова простирал руки к небу, словно созывая небесных тварей, покуда большие птицы не зависли едва ли не в шести футах над ним неподвижно, с распростертыми крыльями. Людская толпа хранила молчание, и брат Джон заговорил.

— Народ Дорсета… рыбаки и крестьяне… и вы, мраморщики и каменщики… и вы, эльфы, пустошный народ, и вы, оборотни, раскатывающие верхом на ветре, слушайте и запоминайте, что я скажу. Не позабудьте моих слов, сколько живете, и да пребудут они вовеки, дабы в последующие годы у всякого очага рассказывали эту историю…

Ветер разносил звуки его пронзительного тонкого голоса, и даже раненая девушка перестала стонать

и, лежа на коленях у подруг, ловила каждое слово. Джон поведал им о них самих, об их вере и вседневном труде, об их одинокой отчаянной борьбе за существование на этой бесплодной почве, среди гор и камней; о том, как духовенство держит за горло весь край и душит рукой, обернутой в парчу. В его мозгу все горело и гудело, и он проповедовал о том, что грядет великая Перемена, которая сметет темноту, и нищету, и страдания и наконец-то приведет их к обетованному Золотому Веку. Он с ясностью видел на холмах перед собой строения новых времен: заводы и больницы, производящие энергию станции и научные лаборатории. Он прозревал машины, летающие над землей или несущиеся под водой, подобно пузырькам воздуха. Его воображению представали чудеса: работающая на людей молния, своевольные волны обычного воздуха, принужденные говорить и петь. И все это будет, и будет превзойдено лучшим, а то и еще лучшим. Наступит век терпимости, разума, почтительного отношения к человеческому духу.

— Однако, — прокричал он, и теперь его голос хрипел, перекрываемый ревом ветра, — однако я должен на время покинуть вас… дабы следовать путем, указанным Господом, который в своей небесной мудрости счел меня достойным стать… меня, ничтожнейшего из ничтожнейших среди сего народа… достойным стать Его орудием, провозвестником Его воли. Ибо Он дал мне знамение, и я обязан следовать и покоряться…

Толпа зашумела; слабый говор все усиливался, пока не превозмог завываний ветра. Сотня голосов кричала:

— Куда?.. Куда?..

Тогда Джон повернулся, широкий рукав его рясы заполоскался на ветру — монах указывал рукой в сторону сверкающего безбрежного моря.

— В Рим… — Слово взмыло над толпой. — К земному отцу всех нас… к Камню, хранителю престола Петра… ко христову избраннику, его земному наместнику… дабы молить его о всемудрейшем понимании, воззвать к его нескончаемому милосердию и безмерной щедрости… во имя всеми любимого Христа, чья слава слишком часто попирается в наших краях…

Он продолжал, но его слова потонули в гомоне слушающих. Толпу из края в край обежал слух, что будет явлено чудо. Джон пойдет в Рим… он полетит… нет, будет знамение: он пройдет по морю, аки посуху… Волны покорятся ему!.. Более рассудительные, хоть и поддавались общему порыву, все-таки кричали, что следует найти лодку. Как вдруг весь гвалт был перекрыт пронзительным криком женщины:

— Свою, Тед Армстронг… Отдай ему свою!..

Человек, к которому был обращен голос, яростно замахал руками.

— Помалкивай, баба, у меня ж, кроме лодки, ничего и нету!

Но напрасно он возражал, его уже никто не слушал, ибо толпа тотчас ринулась со скалы вниз — по тропе к морю, увлекая за собой Джона и его последователей, — мимо гудящих на ветру зарослей можжевельника и куманики. Наблюдающим со стороны солдатам почудилось, что толпа покатилась топиться; мужчины, оскальзываясь и падая в прибрежном иле, подволокли лодку Теда Армстронга — раз, и она уже на воде.

Покачиваясь, лодка переваливалась с волны на волну, вот уже и весла вставили в уключины, и Джона усадили. Часть девушек взобралась у берега на кучу плетеных ловушек для ловли омаров, остальные полезли обратно на скалу, чтобы лучше все видеть. Лодку отпустили, и она бешеным поплавком заскакала по волнам, так что временами показывалось днище, но потом ветер подул в парус, лодка выпрямила ход и стала продвигаться к первым пенящимся белым бурунам. С двух сторон простирались бесконечные торфяники — будто черное железо поблескивало на фоне сверкающего неба, а впереди — мили и мили плоского морского пространства, кипящего до самого горизонта. Толпа на берегу, щурясь от бликов света, видела, как могучие удары стихии обрушивались на киль, как лодка боком сползала к подошвам волн. Заливаемое водой суденышко раз за разом все же поднималось на новые гребни, мало-помалу уменьшаясь и уменьшаясь в размерах, превращаясь в темное пятнышко на величавом фоне. Дальше и дальше по морю, в бродильном чане которого все бушует и ходит ходуном; наконец взгляд уставал, глаза начинали слезиться и слепнуть на ветру и больше не могли следить за тем, как утлое суденышко прокладывало путь по бурлящей равнине моря.

Пушку подволокли к западному мысу, затравили порохом и зарядили картечью; в час, когда ложились сумерки, она грозно бабахнула над краем обрыва. Но на пустынном берегу пугаться было некому. Огромная толпа разбрелась. Солдаты в напряжении прождали до утра, поеживаясь в шинельках, в поисках защиты от ветра сгрудившись за холодным металлическим корпусом пушки; буря постепенно стихала и к утру совсем улеглась.

А волны, лениво пенясь, пошлепывали по днищу перевернутой лодки, неспешно прибивая ее к суше.

ФИГУРА ЧЕТВЕРТАЯ

Лорды и леди

В группе людей вокруг кровати было нечто от статуарного величия фигур жанровой живописи. Единственная лампа, свисавшая с массивной балки на потолке, резко обрисовывала их лица и подчеркивала смертельную бледность больного, голова которого лежала на кончике лилового ораря отца Эдвардса — украшенная шитьем лента была протянута между ними подобно священному стягу. Глаза старика безостановочно перебегали с предмета на предмет, руки перебирали одеяло; дышал он часто и трудно.

Поодаль от группы, у окна, на фоне фиолетового предзакатного майского неба, сидела девушка. Длинные темно-русые волосы были собраны в пучок на затылке; одна прядь выбилась и спадала на плечо. При повороте головы эта прядь коснулась щеки. Раздраженно отбросив ее, девушка посмотрела вниз, поверх навесов для локомобилей, — туда, где с грохотом и лязгом запоздалый дорожный поезд въезжал во двор и разворачивался, чтобы удобнее пристроить вагоны. Оттуда поднимались едва уловимые запахи, которые просачивались сквозь приоткрытые створки окна; Маргарет даже почудилось, что на мгновение ей в лицо пахнуло локомобильным жаром — к чуть прохладному воздуху подмешивалось горячее дыхание металлического гиганта. Она виновато отвернула лицо от окна. Осоловелое сознание урывками схватывало смысл раскатистой латыни священника.

— Я изгоняю тебя, низкий дух зла, воплощение врага нашего, исчадие потусторонних сил… Во имя Иисуса Христа… изыди и излети из создания Божьего…

Девушка до боли в суставах сжала сплетенные пальцы и потупила взор. Свет керосиновой, свисающей с потолка лампы качнулся, язычок пламени запрыгал и замигал, хотя ниоткуда не дуло.

Отец Эдвардс прервался и неспешно поднял глаза на лампу. Огонек выпрямился, вытянулся и стал гореть с прежней яркостью. Раздался глухой всхлип старой Сары в изножье кровати; Тим Стрэндж шагнул к ней и сжал ей руку.