Ангулем

Диш Томас Майкл

Что еще? Для апатичных есть политические и религиозные мероприятия разных уров­ней энергетического накала. Можно заняться танцульками, но школа Лоуэна настолько их испортила, что ни одно из танцевальных заведений города им не по вкусу.

Что касается самого приятного времяпрепровождения – секса, то для всех, кроме Ма­ленького Мистера Поцелуйкины Губки и Ампаро (и даже для этих двоих, когда сразу же на­ступает оргазм), это всего лишь что-то такое, что происходит на каком-то потустороннем эк­ране, какая-то странная гипотеза, которая всегда остается без эмпирического доказательства.

Куда ни кинь, все это – потребительство; им дано только потреблять, но

они так устали (а кто не устал?) от безысходной пассивности. Им по двенадцать лет, или по одиннадцать, или по десять – они не в состоянии больше ждать. Чего? – хотели бы они знать.

Итак, если не считать времени, когда они могли бездельничать порознь, все эти пред­полагаемые возможности – книги, марионетки, спортивные развлечения, искусство, полити­ка и религия – входили в ту же категорию бесполезных занятий, что и выказывание знаков внимания или уик-энд в какой-нибудь Калькутте. Такое название еще можно было найти на старых картах Индии. Значимость их жизни от этого не становилась выше, а лето катилось так же, как повелось с незапамятных времен. Они то сидят нахохлившись и хандрят, то сло­няются без всякого дела, то надоедают друг другу, изливая душу. Их действия непоследова­тельны, лишены даже робкой фантазии; они ведут долгие бессмысленные споры о каких-то второстепенных вещах – о привычках диких зверей джунглей, или о том, как делаются кир­пичи, или затевают разговоры о второй мировой войне.

Однажды они сосчитали все имена на монолитных глыбах, установленных в память о павших солдатах, моряках и летчиках. Суммарная цифра получилась четыре тысячи восемьсот.

– Ого, – сказал Танкрид.

– Не может быть, что это все, – настаивала Мэри Джейн, хотя и остальные думали точ­но так же. Даже «ого» Танкрида прозвучало иронически.

– Почему бы и нет? – продолжал тем не менее Танкрид, который просто не умел не возражать. – Они здесь абсолютно из всех штатов и из всех родов войск. Это наверняка все, иначе возмущались бы родственники тех, кого здесь нет.

– Но так немного? Если так мало убитых, то в этой войне было не больше одной битвы.

– Может быть… – начала тихо Снайлз, но Танкрид редко кого-нибудь слушал.

– Тогда войны были совсем другие, – изрек он с апломбом комментатора самых важ­ных новостей. – В те времена в собственных автомобилях погибало больше, чем на войне. Это неопровержимый факт.

– Четыре тысячи и восемь сотен?

Силеста отмахнулась не только от того, что сказала Снайлз, но и от того, что собира­лась сказать.

– Мэри Джейн права, Танкрид. Это просто смехотворное число. Ведь за ту же самую войну германцы отравили газом семь миллионов евреев.

– Шесть миллионов евреев, – поправил Маленький Мистер Поцелуйкины Губки, – но это дела не меняет. Может быть, те, что здесь, убиты в каком-то одном бою.

– Тогда об этом было бы сказано. – Танкрид не хотел сдаваться и в конце концов даже заставил всех по крайней мере признать, что четыре тысячи восемьсот – достаточно впечат­ляющие цифры, особенно если без ошибок прочитать каждое имя.

Еще одна изумительная статистическая достопримечательность парка: за тридцатипя­тилетний период в Замке Клинтона было возбуждено семь миллионов семьсот тысяч процес­сов против иммигрантов, прибывших в Соединенные Штаты.

Маленький Мистер Поцелуйкины Губки немало потрудился над расчетами. Значит, по­требуется двенадцать тысяч восемьсот каменных плит того же размера, что запечатлели имена погибших солдат, моряков и летчиков, чтобы выбить в камне имена всех этих имми­грантов с указанием страны, из которой они выехали; для

установки плит потребовалась бы площадь в тринадцать квадратных километров или часть Манхеттена отсюда до 26-й улицы. Но стоило ли это изыскание его трудов? Хоть чуть-чуть изменился от этого порядок вещей?

Алена Ивановна:

Архипелаг беспорядочно разбросанных островков бурой растительности на загорелом море лысого черепа. Волосяной покров материков выглядит обнажениями мраморных пород, особенно борода – седая, закрученная в жесткие колечки. Зубы стандартного МОДИКУМ-фасона; одежда настолько чистая, насколько может быть чистой любая ветхая ткань. Ника­кого особого запаха. И все же…

Принимай он ванну хоть каждое утро, все равно, глядя на него, не расстаться с мыслью, что его внешний вид отвратителен, как отвратителен старый дощатый пол, который пора окатить водой после выскабливания железистым песчаником. Грязь прикипела к его морщи­нистой плоти и не знающей утюга одежде, – без хирургического вмешательства или прижи­гания ее невозможно отделить ни от плоти, ни от одежды.

Его привычки методично размеренны, как платочек в горошек. Живет он в Челси, в до­ме для престарелых. Это им удалось выяснить во время ливня, который заставил его поехать домой в подземке, а не идти, как обычно, пешком. В теплые ночи он мог устроиться на ноч­лег и в парке, угнездившись в одном из оконных углублений Замка. Ленч он покупал на Вос­точной в специализированном магазине «Думас Филз»; сыры, импортные фрукты, копченая рыба, сливки в бутылках, корм для собак. Не будь этого магазина, ему пришлось бы голо­дать, хотя дом престарелых должен был обеспечивать его такой прозаической необходимо­стью, как завтрак. Тем не менее для попрошайки это довольно странный способ расставаться с четвертаками, если он не перебрал наркотиков.

Его профессиональный натиск – настоящая, из ряда вон выходящая агрессия. Его рука, например, неожиданно оказывается возле самого твоего лица и…

– Как насчет этого, Джек?

Или, словно по секрету:

– Мне нужно шестьдесят центов, чтобы добраться до дому.

Поразительно, как часто он добивается своего. Но на самом деле тут нет ничего пора­зительного. Это дар божий.

А у того, кто полагается на божий дар, не должно быть пистолета.

На вид ему шестьдесят-семьдесят, может быть, семьдесят пять или чуточку больше, а может, и меньше. Все зависит от образа жизни, которую он вел и где. Говорит он с акцентом, но ни один из них не смог определить, с каким. Однако это не английский, не французский, не испанский и, вероятно, не русский акцент.

Кроме норы в стене Замка, у него есть еще два излюбленных места. Широкое открытое продолжение тротуара вдоль воды. Здесь он работает, прогуливаясь вверх мимо Замка, затем обратно вниз до концессионного ларька. Если он представляет себя вместе со всем Баттери на борту одного из больших крейсеров Военно-морского флота США, «Даны» или «Мелвил-ла», который идет на прикол после прекращения боевых действий, то это выглядит как це­лый парад – седой, беззвучный, медленный, как сон. Настоящая частица истории. На вообра­зивших себя на его месте александрийцев это тоже произвело впечатление, хотя трое из них уже побывали в круизе на остров Андрос и обратно. Правда, иногда он надолго останавлива­ется возле защитного ограждения без всякой на то причины – просто вглядывается в небо над Джерси и береговую линию Джерси. Потом он может заговорить сам с собой совершен­но неразличимым шепотом, но очень серьезно, судя по тому, как морщит лоб. Они ни разу не видели, чтобы он присел на скамейку.