Аниматор
Шрифт:
Вернувшись к столу, нажимаю клавишу.
Щелкает замок, и дверь напротив медленно отворяется.
– Можно? – звучит дрожащий голос.
Женщина лет пятидесяти (серый костюм – юбка-жакет, белая блузка, черный кружевной платок на голове) нерешительно ступает в проем и делает два шага. Она косится в сторону подъемника, где лежит тело.
Третий шаг уводит ее чуть в сторону от верного направления – инстинкт подсказывает ей держаться подальше от покойника, и она невольно шагает по дуге.
– Прошу вас, садитесь. Анна Дмитриевна? – уточняю
– Да…
– Соболезную вам.
Она садится. Потом склоняет голову и всхлипывает. Когда оставляет попытки натянуть на толстые колени вытертую юбку, ее пальцы теребят носовой платок.
Мы молчим.
Проходит положенная минута. Я откашливаюсь и спрашиваю:
– Вы были женой Василия Никифорова?
Анна Дмитриевна снова кивает.
– Расскажите мне о нем, – прошу я. – Вспомните самое важное, что с ним связано.
Смотрит испуганно.
– Самое?..
– Да, да, – подбадриваю я. – Что это было?
Тот же испуганно-непонимающий взгляд.
– Может быть, ваша любовь?
Пугается.
– Или рождение детей? У вас есть дети?
– Есть, да… Петя… то есть он… отчим он ему был.
Кусает губы. Старается не смотреть в ту сторону, где лежит тело. Но оно чем-то притягательно – вновь и вновь ее взгляд неуверенными шажками, словно ощупью, бредет туда; наткнувшись, испуганным скачком возвращается обратно.
– М-м-м… Он был добрым человеком?
– Он?.. да… он добрый был… – произносит Анна Дмитриевна с той влажной хрипотцой в голосе, что обычно предвещает скорые рыдания.
–
Он всегда… и зарплату домой и… и купить если что… А то, что срок, так это он не виноват, – поясняет торопливо. Глаза распахнуты.
Ей очень важно, чтобы я поверил: Никифоров не был виноват. – Его
Голубенко подставил… Он начальником цеха, а Голубенко главбухом…
Через него-то налево все и гнали, а Вася даже и не знал. А когда открылось, Голубенко-то сухим из воды вышел, а Васю на три года.
Понимаете?
– Понимаю.
– А так-то он золотой, просто золотой человек был. Конечно, под горячую-то руку тоже… вспыльчивый, этого не отнимешь. Но отходчивый. Бывало, Петька достанет его… уж я и так между ними и сяк, чтобы не ссорились. Но все равно случается… Ну и что?
Затрещину даст, да и дело с концом. Бывало, и мне за компанию перепадет, – смущенно улыбается. – Между мужем-то и женой, известное дело, не без этого. Или напьется да еще пиджак порвет. Бывало, скажешь ему: Вася, что ж ты, мол? Нет, я к примеру говорю. Тут-то вот и понесет! Батюшки-светы!.. – Она качает головой, как будто удивляясь пережитым страстям. – Но отходчивый, этого не отнимешь.
Полыхнет, бывало, а через час уже и разговаривает, будто ничего и не было. А мужчины-то знаете какие бывают? Далеко ходить не надо. У сестры вон Виктор. У-у-у…
Безнадежно машет рукой.
– Так, так… Еще что-нибудь?
– Да что еще-то? – переспрашивает она и вдруг, прижав платок ко рту, начинает негромко выть, качаясь
Воспоминание о соковыжималке становится серьезной преградой для вот-вот уже готовых, кажется, хлынуть слез. Анна Дмитриевна вытирает платком глаза и хмуро смотрит на меня.
– Он любил вас? – спрашиваю я мягко.
– Он-то? – Она задумывается. Губы снова начинают дрожать.
–
Конечно… любил… мы с ним душа в душу… Он и зарплату всегда домой, и если купить что… Вместе поедем в субботу на оптовый, он стоит с сумками, я по ларькам… Ну поворчит, конечно, не без этого… Нет, мы душа в душу. В Крым ездили в… В каком же году?..
Петьке шесть лет было. Ой, давно уж как… а как вчера, правда.
Утром на пляж, на камушки… у нас камушки были. У всех песочек… нет, у нас камушки. Даже лучше. Грязи меньше. До обеда поваляемся, или Вася еще утром за баклажкой сходит, винцо под зонтиком потягивает. Я и не ругалась, что уж. Оно слабенькое, как квасок. И сама, бывало, стаканчик выпью. Вася-то и скажет: ну-ка, Нюра, выпей стаканчик, чтобы солнце ярче светило…
Анна Дмитриевна замолкает и невидяще смотрит мимо меня куда-то в стену. Кажется, что по неподвижным глазным яблокам медленно плывут облака прошлого, набегают бирюзовые волны ее воспоминаний…
В общем, негусто. И уже понятно, что большего не вытянуть.
– Спасибо, Анна Дмитриевна. Вы можете идти.
Она испуганно вскидывается.
– Что?
– Я говорю: спасибо. Вы мне очень помогли. До свидания.
– Вы уж пожалуйста, – говорит она, беспокойно озираясь. – Уж я вас прошу. Мы в долгу-то не останемся. Уж Вася так хотел.
– Я понимаю, да… Все, что в моих силах.
– Бывало, подвыпьет и заводит. Вот, мол, хоронить тебя буду, Нюрка, так анимацию по первому разряду. Лучшего аниматора возьму, никаких денег не пожалею. Так, мол, ты мне надоела, что уж отпразднуем так отпразднуем, ты, мол, и не сомневайся… А и правда, у меня-то здоровье всегда слабое было, а он жилистый такой, крепкий…
Конечно, обидно слушать, этого не отнимешь… а оно вон как вышло.
Уж лучше бы я. – Рот снова кривится. – Лучше бы я, правда… Что я теперь? Кому нужна? Петька вырос, мотается из конца в конец, как цветок в проруби… Раз в полгода заглянет к матери – вот и вся радость… Уж вы пожалуйста!
Она раскрывает ридикюль и шарит в нем растопыренными пальцами, не отводя широко раскрытых слезящихся глаз.
– Больше-то мы не можем… ведь как дорого все по этой части…
Я беру ее за локоть и довольно крепко сжимаю. Анна Дмитриевна приходит в себя.