Анизотропное шоссе [СИ]
Шрифт:
— Конечно, — согласился я быстрее, чем понял идею собеседника. — Но на что?
— Да вот же, — гражданин начальник ткнул рукой в мою густо удобренную зеленью пшенку.
— С удовольствием! — я едва не откинул от себя тарелку.
Еще бы! Пачка — это двадцать пять штук папирос. Каждая — минимум осьмушка фунта хлеба, а то и четверть. Полновесный паек за два-три дня.
Ох, неужели хоть кому-то во всем СССР не лень читать сигналы с мест, в число которых наверняка попала стопочка доносов о зэке, жрущем траву «от цинги»?! Неужели, правда, нет такого преступления, на которое не пойдет чекист ради карьеры? В смысле, не в этой ли обутой в шлем темно-синего сукна голове крутнулась мысль, как половчее, да втайне от дружков зацепиться
Между тем «покупатель» не просто потыкал в щедро сдобренную водорослями кашу пальцем, а вооружился ложкой и принялся осторожно и старательно «принимать пищу». С первым понятно, привычка носить сей полезный инструмент всегда и везде с собой повальна, не только надзиратели, после трех дней в лагере так делают даже каторжане «из графьев». Но жрать арестантскую кашу рядом с зэками?! Он что, совсем тронулся? Вообразил себя мальчиком в крестьянской избе, где все по очереди черпают варево из одного котелка? [181] Я украдкой огляделся, и… Не увидел особого удивления на лицах соседей; кажется, пачка папирос ранила их души куда серьезнее.
181
Несмотря на все старания командиров РККА, отучить красноармейцев от питания из общего котелка было в те годы очень и очень не просто.
Не прошло и пяти минут, как чекист поднял глаза от почти полностью съеденной порции:
— С непривычки тяжеловато идет, — пожаловался он. — Хоть помогает?
— Конечно, — я с трудом сдержал усмешку. — После ломовой работы еще и не то съешь. Но от ламинарии реальная польза: и чувство сытости, и никакая цинга не привяжется.
— Рецепты сможешь рассказать?
— С удовольствием, — не стал отказываться я. — Хотя тут ничего не придумать особого. Вареная водоросль съедобнее, в сырой витаминов больше, то есть от цинги помогать будет. Если уксуса добавить, а лучше масла — станет повкуснее, а то кому ни предложу, пробуют, но всерьез жрать зеленую гадость отказываются. Возможно, они правы, не может быть в морской капусте много калор… питательных веществ, однако точно не знаю, почему, но чувство голода она отбивает великолепно.
— И все?
— Если добавить яйц, майонеза и крабовых ножек, классный салат получится, — зло пошутил я в ответ.
— Хорошо! — гражданин начальник довольно хлопнул ладонями по столу, явно собираясь уходить. И как вежливый человек на прощание поинтересовался: — А больше ничего не придумал полезного?
— Песню… про офицера, — ляпнул я первое, что вывернулось на ум.
И тут же взвыл про себя от досады: язык мой враг мой! Однако чекист только весело рассмеялся:
— Да тут их полным-полно, пригодится!
— Вообще-то, скорее, о красном, — проворчал я тихо.
Но гражданин начальник услышал. Он как-то странно, по-новому оглядел меня, на мгновение задумался, и вдруг жестом подозвал рукраба, который так и болтался неподалеку неприкаянной тенью.
— Обухова я забираю до утра, подбери замену и оформи как полагается. — И, повернувшись ко мне, подвел черту: — Пойдем… кстати, меня Семен зовут.
Шуршит пламя за похожим на гигантскую бочку боком печи, на столе коптит горбатая свеча — маленький костер для лишних слов. Странная прихоть при наличии электрической лампочки, она превращает основательно промерзшую, безликую, но вполне приличную комнату гэпэушного блока в полную вечерней сырости пещеру. Только длинные подтеки смолы, просочившейся сквозь дурную серую краску стен, взблескивают в смягченном изморосью окна закатном огне.
Без шинели, за столом, чекист-Семен в черном, отделанном тонкими кроваво-красными росчерками кантов кителе без петлиц кажется настоящим франтом с воли. Впрочем, моя обносившаяся курточка выглядит ничуть не менее колоритно. Плевать: позади добрая бутылка самогона, выделанного на Кемперпунктовской пекарне, и здоровенная миска порезанного на куски ситного с рыбьим жиром. Парадокс эпохи: ничего более съедобного под руками у «гражданина начальника» не нашлось. Только приличный хлеб да бочонок шикарной соленой капусты — в качестве закуски.
Остался в прошлом и мой оглушительный провал на стихоплетной ниве. Желание уязвить, вылезшее по злобе из-под спуда, основывалось исключительно на любимых отцом и поневоле вбитых в память песнях Талькова, точнее, на «бывшем подъесауле», который «преуспел в той войне и закончил ее на посту командарма». Почему-то я был уверен, что подобное сойдет за понятное и недоброе пророчество как для фигур типа Тухачевского, так и любого красного командира. Каково же было мое удивление, когда Семен лишь лениво отмахнулся: «ничего так у тебя вышло, прям один в один про Миронова, ну, того, что троцкисты шлепнули на дворе Бутырки в двадцать первом!» [182]
182
Ф.П. Миронов, казак, получил четыре ордена и чин подъесаула (примерно соответствует современному капитану) в Русско-Японской войне. Во время ГВ командовал 2-ю Конной армией, кавалер ордена Красного Знамени №3. В 1921 году арестован по ложному обвинению и убит часовым во дворе Бутырской тюрьмы при странных обстоятельствах, вероятно по личному распоряжению Л.Д. Троцкого.
Мне оставалось только матюкнуться про себя и кивнуть в ответ — типа, знаю, и на всякий случай поскорее вытащить второй, он же последний хоть как-то укладывающийся в рамки здравого смысла козырь — «господ демократов», разумеется, малость скорректированных и лишенных провокационной четвертой строфы. С ними дело пошло не в пример веселее. После очередного тоста, кстати сказать, за НАШУ революцию, мы с чекистом тихонько распевали дуэтом:
Господа демократы минувшего века, Нам бы очень хотелось вас всех воскресить, Чтобы вы поглядели на наши успехи, Ну а мы вас сумели отблагодарить. Мы бы — каждый, кто чем, выражал благодарность: Молотилкой — крестьянин, рабочий — ключом, Враг народа — киркою, протезом — повстанец, Ну а я б кой-кому засветил кирпичом.Поначалу я дьявольски боялся провокаций, следил за каждым своим словом, но «после третьей» страх отступил — лишней пары ушей тут не наблюдается. Семен же при желании может про меня написать любую напраслину, вне зависимости от реальности. Например, инкриминировать заговор с целью сбросить Луну на Красную площадь. И ведь на полном серьезе посадят по новой, а то и расстреляют. А раз чекист оказался на удивление приличным и откровенным собеседником, то к настоящему моменту я хоть и не дошел до исполнения тальковской «России», но расслабился вплоть до анекдотов:
— Пришел как-то раз в чум к чукче геолог и удивляется: «Чучка, у тебя консервов полный чум, а ты с голода отощал как швабра!» — А чукча ему отвечает: «Однако газету открыл — там товарищ Сталин, журнал — тоже товарищ Сталин, радио включил — и там он! Теперь, однако, боюсь консервы открывать».
Гражданин начальник засмеялся, демонстрируя золото зубов, и тут я, наконец, заметил, как контрастно изменилось его лицо за прошедшие часы. Куда-то ушла строгая, можно сказать пуританская чопорность, обида на весь окружающий мир, и особое, небрежно скрываемое презрение облеченного властью человека перед подчиненными, а пуще того — бесправными рабами. Только сейчас он стал нормальным… и вместе с тем бесконечно уставшим, можно сказать опустошенным.