Анна Ахматова

Анненков Юрий

…Он мне сказал: «Я верный друг!»И моего коснулся платья.Как непохожи на объятьяПрикосновенья этих рук……А скорбных скрипок голосаПоют за стелющимся дымом:«Благослови же небеса:Ты в первый раз одна с любимым».

Эти строфы говорят о Гумилеве.

И потом — еще одно восьмистишие, посвященное Н. Гумилеву, ее мужу, и написанное в 1912-м году:

В

ремешках пенал и книги были,Возвращался я домой из школы.Эти липы, верно, не забылиНашу встречу, мальчик мой веселый. Только ставши лебедем надменным,Изменился серый лебеденок,А на жизнь мою, лучом нетленным,Грусть легла, и голос мой незвонок.

Грусть была, действительно, наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже — когда она улыбалась. И эта чарующая грусть делала ее лицо особенно красивым. Всякий раз, когда я видел ее, слушал ее чтение или разговаривал с нею, я не мог оторваться от ее лица: глаза, губы, вся ее стройность были тоже символом поэзии.

В «Бродячей Собаке» Ахматова прочитала однажды стихотворение, посвященное Александру Блоку (1914 г.):

Я пришла к поэту в гости.Ровно в полдень; в воскресенье;Тихо в комнате просторной,А за окнами мороз……Как хозяин молчаливыйЯсно смотрит на меня!У него глаза такие,Что запомнить каждый должен;Мне же лучше, осторожной,В них и вовсе не глядеть.

Я вспомнил это стихотворение потому, что я тоже был у Блока в этом доме, «у морских ворот Невы», в просторной комнате, которая навсегда запомнилась.

Приблизительно в то же время (декабрь 1913 г.) А. Блок написал стихотворение:

Анне Ахматовой

«Красота страшна», Вам скажутВы накинете ленивоШаль испанскую на плечи,Красный розан — в волосах.«Красота проста», Вам скажутПестрой шалью неумелоВы укроете ребенка,Красный розан — на полу.Но, рассеянно внимаяВсем словам, кругом звучащий,Вы задумаетесь грустноИ твердите про себя: «Не страшна и не проста я;Я не так страшна, чтоб простоУбивать; не так проста я,Чтоб не знать, что жизнь страшна».

Обмен монологами между двумя крупнейшими поэтами нашей эпохи.

В 1916-м году Ахматова послала Блоку одну из своих новых поэм — «У самого моря» — и получила в ответ следующее письмо:

«Многоуважаемая Анна Андреевна, хоть мне и очень плохо, ибо я окружен болезнями и заботами, все-таки мне приятно Вам ответить на посылку Вашей поэмы. Во-первых, поэму ужасно

хвалили разные люди и по разным причинам, хвалили так, что я вовсе перестал в нее верить. Во-вторых, много я видел сборников стихов авторов ИЗВЕСТНЫХ и НЕИЗВЕСТНЫХ: всегда почти — посмотришь, видишь, что, должно быть, очень хорошо пишут, а мне все не нужно, и скучно, так что начинаешь думать, что стихов вообще больше писать не надо; следующая стадия, — что стихов я не люблю; следующая — что стихи, вообще, занятие праздное; дальше — начинаешь уже всем об этом говорить громко. Не знаю, испытали ли Вы такие чувства; если да — то знаете, сколько во всем этом больного, лишнего груза.

Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они — не пустяк, и много такого отрадного, светлого, как сама поэма. Все это — несмотря на то, что я никогда не перейду через Ваши вовсе не знала, у САМОГО моря, САМЫЙ нежный, САМЫЙ кроткий (в ЧЕТКАХ), постоянные СОВСЕМ (это, вообще не Ваше, общеженское, всем женщинам этого не прощу). Тоже СЮЖЕТ; не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо ЭКЗОТИКИ, не надо уравнений с десятью неизвестными; надо еще жестче, неприглядней, больней. — Но все это пустяки, поэма настоящая и Вы — настоящая.

Преданный Вам Ал. Блок».

Пять лет спустя, по поводу выхода в свет второго издания «У самого моря» («Алконост», Петербург, 1921) поэтесса Мариэтта Шагинян писала (январь 1922):

«Разлука с книгой, — как с человеком, — испытание. После нее или не узнаешь вовсе, или видишь, что в забытьи — никогда ничего не забывалось, а только врастало в память, входило без имени в судьбу, в развитие вкуса, в язык, даже в веру…

Такая вечно-незабываемая, и в забытьи животворящая, книга — поэма Ахматовой „У самого моря“. Сейчас, когда старые издания исчезли, многие (особенно нынешний, недавно подросший читатель) и вовсе не читали этой поэмы. Для них она будет открытием; для нас — откровением.

Разве не откровение то, что образы и ритм этой вещи, вначале таившие для нас острое, главным образом ЭСТЭТИЧЕСКОЕ очарование, нынче стали вдруг простыми и насущными, как произведения классические? Все в них сгустилось, опростилось, вошло в обращение, стало элементом речи. Ритм, казавшийся изломанным, обнаружил глубочайшее сродство с русскою народною песней. Образы, простота которых в ту пору казалась изысканной (именно изысканной, задуманной), нынче воистину становятся простотою, рисунком верным и вечным по своей абсолютной правде…

Вся поэма кажется вам чудеснейшей раковиной, полной шуму от моря и ветра (и от прилива крови к голове), совсем так, как если бы вы приложили к уху настоящую раковину…

Изысканная петербурженка, питомица когда-то модного акмеизма, такая модная и сама, она таит под этой личиною чудеснейшую, простейшую, простонародную лирику, воистину простонародную и вечную именно в этом неувядаемом, подпочвенном ее естестве…

Это — не исследование, а только любовная встреча с книгой, ставшей для меня, сквозь испытание пятилетней разлуки, — неисчерпаемо нужной и близкой.

Из всех, ныне живущих русских поэтов, Анна Ахматова — самый нужный русский поэт. Мы умеем любить ушедших. ЕСЛИ БЫ НАУЧИЛИСЬ МЫ БЕРЕЧЬ И ЛЮБИТЬ ЖИВУЩИХ!»

Воспоминаниям об Александре Блоке Ахматова осталась верна до сих пор. Так, в 1944–1960 годах (то есть, через 23–39 лет после смерти поэта) она посвятила ему три стихотворения:

1

…Там все теперь сияет, все в росе,И небо забирается высоко,И помнит Рогачевское шоссеРазбойный посвист молодого Блока.