Анна-Мария

Триоле Эльза

Но откуда все эти люди знают, что она вернулась? Словно чайки, летящие вслед за пароходом… Позвонила и мадам Дуайен; удрученная, со слезами в голосе, она говорила обо всем разом: чудовищный случай, если правда то, что рассказывают в Париже… Сперва твердили о скоропостижной смерти, но передававшиеся шепотком слухи об убийстве потом подтвердились… Все были потрясены; стало быть, даже главные магистрали Франции становятся опасными; поговаривали также о политических мотивах убийства; господи, неужели это возможно,

у кого же поднялась рука на такого человека, как полковник Вуарон, любимого и уважаемого всеми, даже своими политическими врагами? Конечно, политическая борьба допустима, но в каких-то пределах, преходя их, ты оказываешься просто в стане убийц… Если это в самом деле, как утверждают, политическое убийство, тогда что же с нами будет? Куда катится Франция? Нет, нет, она отказывается этому верить, ведь это значит — война, гражданская война, это — враг в самой стране, это конец всему!..

Волнение мадам Дуайен не трогало Анну-Марию, она слушала ее, ожидая, когда же та кончит… Ничего она не знает и не понимает, эта мадам Дуайен… Анне-Марии самой было известно немногое, ее окутывал сплошной туман, но по сравнению со всеми этими людьми она чувствовала себя чуть ли не ясновидящей!..

— Я с трудом дозвонился к вам, — раздался в трубке мужской голос, после того как Анна-Мария кончила разговор с мадам Дуайен или, вернее, когда та кончила свой монолог… — Вы узнаете меня? Это говорит Роллан, друг Жако… Я еду в П.

— Да, я узнала вас… Вам только что сообщили? Я хотела бы повидаться с вами, — пожалуй, это единственное, чего бы мне хотелось… я уезжаю, да, на Острова… Умер мой муж, и я еду к детям, к сыну… убит не только Жако… С ним вместе убито слишком многое… На что же вы надеетесь? Я больше не надеюсь ни на что. Зачем мне возвращаться, для кого?.. Я ничем не могу помочь… Зачем вы говорите это, Роллан?

Голос Роллана слышался очень ясно, это иногда происходит и с телефоном и с радио — вдруг исчезают все шумы, и голос становится близким, человечным.

— Анна-Мария, — говорил он, — вы не бросите Женни, Рауля, Жако… Убийца один и тот же… Вы не покинете меня… Это беспрерывная цепь, смерть не может оборвать ее. Это династия, которая стоит всех королевских дворов мира! Король умер, да здравствует король! Анна-Мария, пришел ваш черед, вы не бросите то, что вам доверили. Вы вернетесь, я жду вас. Анна-Мария?! Вы слушаете? Анна-Мария! Анна-Мария!.. Я жду вас!

Она положила трубку. Сидя в кресле, она рыдала впервые после смерти Жако, она исходила слезами… Звонят. Нет, она не откроет! Анна-Мария исходила слезами, как исходят кровью. Она открыла дверь, не зажигая света в прихожей: в прямоугольнике дверей, против света, вырисовывалась высокая фигура Селестена.

— Минутку, — сказала Анна-Мария, — я оденусь.

Селестен не успел сказать «не надо…», она уже исчезла. Одеваясь,

она слышала, как он кружил по загроможденной мебелью гостиной, двигал стульями. Было незаметно, что она плакала, но румяна не могли скрыть ее бледность. Она взяла в шкафу первое попавшееся платье; она так похудела, что оно висело на ней.

— Вы в трауре? — спросил Селестен, едва она вошла в гостиную.

— Почему? Потому что я в черном? Я в трауре, но не потому, что я в черном. Вам не нравится, что я в трауре?

— Что случилось? Почему ты так говоришь со мной? — Селестен взмахнул руками, словно крыльями.

— Потому что я знаю, отчего вы спрашиваете меня, не в трауре ли я! Вам известно, что Жако убит!

— Да, известно… Да… Ну и что?

— И это все, что вы можете сказать? Вас интересует только: спала я с Жако или нет? Вы даже не падший ангел, вы — лишь статуя его, его изображение, вы весь какой-то неживой!..

— Как вы меня ненавидите… — Селестен свернул свои крылья и сел в углу, у камина. — Анна-Мария, я пришел просить вас сделать из меня все, что вам будет угодно: мужа, любовника, слугу… А вижу, вы хотите лишь одного — никогда больше не видеть меня…

Анна-Мария не проронила ни слова. Селестен, Лоран, Ив, Лебо, Феликс… Сеть, подпольная организация. Труп Жако… Селестен не ошибался: ей ничего не надо — лишь бы никогда больше не видеть его. Никогда больше не видеть этой банды. У баррикад только две стороны, и, возможно, баррикады снова появятся. Но с баррикадами или без них, нужна еще одна победа, и Анне-Марии хотелось дожить до нее: так во время оккупации она боялась одного — умереть прежде, чем уйдут немцы. Новая победа, возможно, тоже окажется ненастоящей, и Анне-Марии опять захочется дожить до новой, уже настоящей, и так еще раз и еще раз. Ибо никогда ничто не завоевывается ни насовсем, ни навсегда.

— Мы — враги, Селестен, — сказала она, — потому что погиб Жако, и это ваша вина, вина ваших людей, даже если лично вы не причастны к его гибели… Я уезжаю. Мне хотелось бы поцеловать вас на прощанье, но я не могу, это выше моих сил.

Селестен плакал, прислонившись головой к мраморному камину.

— Все это ничего не значит, — говорил он, — ровно ничего… Ты не любишь меня… Ты не любишь меня…

— Идите, делайте свое дело. — Анна-Мария, возможно, даже не заметила, что он плакал. — Вы — воин, идите воевать…

Селестен встал.

— Прощай, Анна-Мария, прощай, любимая!

Стоя в дверях, он как бы обнимал ее, обнимал издали.

— Жюльетта, ты…

Он вышел. Анна-Мария услышала, как за ним тихонько закрылась дверь, и принялась лихорадочно перелистывать телефонную книгу: она уже готовилась к отъезду.

И к возвращению.

Париж, декабрь 1946 г.