Аннигиляция
Шрифт:
Через мгновение на противоположном склоне холма послышались шаги. Я подобрала комок грязи и зашвырнула его как можно дальше, к кромке болота, откуда я приползла. Пролетев над болотом метров пятнадцать, он с чавкающим хлюпаньем погрузился в воду; я же в это время продвигалась вверх по холму, пока мне не открылся кусочек тропы.
Топограф ползла сквозь высокую траву метрах в трех от меня. На сотую долю секунды она подняла голову, чтобы осмотреться и снова исчезнуть. Времени на раздумья и колебания не было. Я выстрелила.
Голова топографа дернулась набок, она бесшумно осела в траву, со стоном разбуженного человека перевернулась на спину и застыла. Лицо ее было залито кровью, лоб перекорежило. Я скатилась
Через некоторое время я решила удостовериться и осторожно подползла к гребню холма. Топограф по-прежнему лежала в траве и не двигалась, винтовка над ее головой напоминала восклицательный знак. Я никогда еще никого не убивала. Правда, учитывая особенность этого места, мне не верилось, что я и сейчас совершила убийство. По крайней мере, так я убеждала себя, чтобы унять дрожь. Хотелось представить, как бы все обернулось, попытайся я вразумить ее. Что было бы, если бы я не стала стрелять и сбежала в чащу?
Я поднялась на ноги и вскарабкалась на холм. Плечо не болело – только тупо ныло, – но я все равно чувствовала себя разбитой. Глядя в окровавленное лицо топографа, я пыталась понять, как прошли ее последние часы в базовом лагере, что терзало ее. Может, она отправилась к границе, засомневалась, вернулась, затем опять ушла – и так снова и снова, словно в заколдованном круге? Должна же быть какая-то причина, побудившая ее напасть на меня. Или достаточно было всего раз переночевать одной, чтобы съехала крыша? Одиночество давит, требует действий. Вернись я раньше, как обещала, может, все было бы иначе?
Я не могла бросить ее тут, но и тащить тело в лагерь (там за палатками было старое кладбище) тоже не решалась: мешала ясность. Что если она должна еще послужить Зоне, измениться и выйти на новый уровень существования, а, похоронив ее, я нарушу ход вещей? В общем, я решила перекатить топографа к воде. Она еще не окоченела, кожа была теплой на ощупь, из дыры в голове сочилась кровь. Добравшись до бережка, я попросила у нее прощения и сказала, что прощаю ее. Не думаю, что от этих слов был какой-то толк, да и звучали они абсурдно. Если бы она вдруг ожила, о прощении мы бы, вероятно, подумали в последнюю очередь.
Я подхватила тело топографа на руки и шагнула в черную воду. Зайдя туда по колено, я отпустила ее и смотрела, как она тонет. Левая рука какое-то время плавала бледной актинией, но потом исчезла. Не знаю, верила ли топограф в бога, ожидала ли возродиться на небесах или стать кормом для червей. Она уходила все глубже и глубже, а своды кипарисов образовывали над ней своего рода усыпальницу. Я побрела назад к берегу.
Полностью осознать произошедшее я не успела. Стоило мне снова ступить на тропу, ясность вырвалась из моих нервных центров, стремясь захватить весь организм. Я упала на землю, свернувшись, как эмбрион, в каком-то холодном коконе, а ясность образовала вокруг меня ослепительно синий ореол. Я чувствовала, будто на меня падают снежинки и прожигают кожу, как сигаретные окурки. Скоро я не могла пошевелиться и замерла в ловушке собственного тела, не в силах отвести взгляд от травы или хотя бы закрыть рот, чтобы в него не набилась земля. Боли от ран не ощущалось, и от этого должно было быть хорошо и уютно, но в обмороке меня преследовали видения.
Я помню только три отрывка. В первом я была как будто головастиком в луже воды, а топограф, психолог и антрополог невероятно долго разглядывали меня сверху. Во втором я сидела рядом со стонущим чудовищем, гладила его по голове и шептала что-то на незнакомом мне языке. В третьем передо мной предстал оживший контур границы Зоны, похожий на опоясывающий ее ров, и в этом рву плескались гигантские морские твари, не замечая, что я на них смотрю. И мне было ужасно больно от этого безразличия.
Потом, глядя на помятую траву и разбросанную грязь, я поняла, что не была вполне неподвижна: меня било в конвульсиях и спазмах, я извивалась, как червяк. Некая потаенная часть меня все еще переживала агонию и желала умереть, только ясность не давала. Сумей я дотянуться до пистолета, я бы застрелилась… С радостью.
Думаю, вы уже поняли, что я не умею говорить людям то, что, как им кажется, они имеют право знать. До сих пор я старалась не вдаваться в подробности относительно ясности – для того чтобы вы, читая мой отчет, не усомнились в моей объективности. Взамен я поверяла этим страницам больше личной информации, чем хотела бы, отчасти потому, что все это имеет отношение к Зоне Икс.
Дело в том, что за пару мгновений до того, как топограф попыталась убить меня, ясность вдруг вспыхнула и усилила мои ощущения. Я чувствовала, как моя спутница пытается устроиться поудобнее на земле, прицеливаясь; слышала, как с ее лба падают капли пота; обоняла дезодорант, который был на ней; ощущала вкус пожухлой травы, которую она примяла, устраивая засаду. Те же усиленные ощущения помогли мне застрелить ее – собственно, только благодаря им у меня и получилось.
Я бы назвала это своего рода обострением болезни. По дороге к маяку и обратно ясность проявляла себя сродни простуде: небольшая температура, кашель, насморк. Иногда темнело в глазах или кружилась голова. Меня беспрерывно бросало из одного состояния в другое: я чувствовала то необыкновенную легкость, то невыносимую тяжесть.
Мой муж не оставил бы ясность в покое, он бы нашел тысячу способов справиться с ней и залечить шрамы. Он ни за что не дал бы мне разбираться с ней самой – вот почему, когда мы жили вместе, я редко говорила ему, что болею. Однако в этом случае любые усилия с его стороны были бы тщетны. Можно впустую тратить время, волнуясь о смерти, которая может и не настать, а можно полностью сосредоточиться на тех секундах, что тебе остались.
В себя я пришла только к полудню следующего дня. Не помню как, но мне удалось доползти до базового лагеря. Я была похожа на выжатый лимон и так истощена, что пришлось за несколько часов осушить почти ведро воды, чтобы восполнить потери организма. Бок горел, но двигаться не мешал, а еще я чувствовала, как идет регенерация. Ясность, уже проникшая в мои конечности и собиравшаяся захватить все тело, немного сбавила напор – нужно было лечить мои раны – и организму удалось ее ненадолго перебороть. Симптомы простуды отступили, а легкость и тяжесть сменились постоянным гудением внутри меня и неприятным ощущением, будто что-то ползает под кожей, создавая слой, идеально повторяющий ее.
Я знала: хорошее самочувствие обманчиво, и это могла быть всего лишь передышка перед следующей стадией. Я испытала облегчение, поняв, что до сих пор изменения в моем организме не были более радикальными, чем усиленные чувства и рефлексы, да еще легкое свечение от кожи. Но все это бледнело по сравнению с другим выводом: чтобы держать ясность в узде, придется постоянно встряхивать организм, не давая зажить ранам и травмам.
Поэтому, когда я увидела, во что превратился базовый лагерь, я восприняла это как данность. Топограф искромсала все палатки на лоскуты и сожгла научные отчеты, оставшиеся от предыдущих экспедиций. Мне попадались лишь почерневшие куски, торчавшие между обуглившихся дров. Все оружие, которое ей не удалось взять с собой, она тщательно разобрала на части и разбросала по всему лагерю – мол, вот тебе задачка, собери. Повсюду валялись вскрытые и выпотрошенные консервные банки. В мое отсутствие топограф превратилась в маньяка-убийцу всего неживого.