Антарктическая одиссея. Северная партия экспедиции Р. Скотта
Шрифт:
Этой игрой мы развлекались – и согревались заодно – добрый час. Затем Кемпбелл и я вышли осмотреться, убедились, что погода намного хуже, чем утром, и поставили вторую палатку. Поели супа и залезли в мешки, нисколько не сожалея о том; к тому же Браунинг мог лишний день отдохнуть от длинной изнурительной ночи.
И на следующий день ветер не дал нам сняться с места, но пятого мы снова сделали несколько миль. Два дня мы тянули изо всех сил, так как хотелось поскорее достигнуть бухты Рилиф и возобновить запас морского льда. Взятый с острова Инекспрессибл вышел еще два дня назад, а несоленые супы не лезли в горло.
Поверхность льда, по-прежнему плохая, не позволяла двигаться быстро. Ее покрывали двух– и трехфутовые [61-92 см] заструги, часто приходилось поворачиваться лицом к саням и вытягивать их на гребень такого снежного холма, а затем спускать вниз.
Назавтра к ночи мы достигли наконец северного берега бухты Рилиф, и супы снова стали вкусными. На этом кончилась неизведанная часть маршрута, так как профессор Дейвид со своей партией прошел через бухту на пути с острова Росса к Южному магнитному полюсу, и впредь нам предстояло идти по их следам. В этот самый день четыре года назад партия Дейвида вышла из хижины Шеклтона на мысе Ройдс, направляясь в бухту Рилиф, мы же должны были на следующий день выйти из бухты к мысу Эванс и имели таким образом редкую возможность сравнить наши и их темпы продвижения.
Пересекая утром бухту, мы стали свидетелями очень забавного случая. Из трещины на морском льду, где лежало довольно много тюленей, вдруг вынырнула большая самка и улеглась у ее края, чуть ли не свесив хвост в воду. Почти тотчас же рядом появилась голова другого тюленя, который яростно ухватил соседку за хвост. Несчастная самка несколько минут буквально билась в истерике, хлопала себя ластами по бокам и быстро-быстро щелкала зубами, но все же довольно легко вырвала свой хвост и поспешила прочь от трещины, оставляя за собой кровавый след. Мы впервые наблюдали нападение тюленя на сородича. Однако позднее в этом путешествии Левик и Абботт видели около мыса Робертс двух дерущихся не на шутку самцов: многие ранения, которые они нанесли друг другу, проходили сквозь толстый слой подкожного жира и достигали мяса.
В последующие дни мы пересекали язык ледника Дригальского. Эта огромная масса льда выступает в море на тридцать миль [48,3 км], с северной стороны ее омывает открытая вода, которая смыкается с ледниковым озером, что находится около Убежища Эванс. Вот почему его никак не удавалось обойти.
Двинувшись от бухты Рилиф в южном направлении, мы сначала шли по волнообразной местности, но все же смогли сделать за день несколько миль. Первое препятствие на нашем пути возникло к вечеру следующего дня. Освещение все время было очень плохое, чем дальше – тем хуже, и под конец мы уже не различали неровностей почвы. После четырех часов дня, когда мы устремились к необычайно высокой ледяной стене, нависавшей над нами, мы вдруг почувствовали, что небольшой уклон под ногами постепенно увеличивается, снег становится твердым и скользким. Затем сани сделали резкий рывок, перевернулись задом наперед и потащили нас вниз по склону. Нам удалось их остановить, воткнув лыжные палки в снег и перенеся на них всю тяжесть тела, после чего мы оттащили их в безопасное место, а Кемпбелл обвязался альпийской веревкой и пошел на разведку. Разведка показала, что пологий, казалось бы, склон становится все круче и через несколько шагов обрывается вниз на тридцать футов [9,2 м], переходя в барранко [91] . Не затормози мы вовремя, кто-нибудь мог бы сломать себе руку или ногу, и тогда партия вряд ли достигла бы своей цели.
91
Должно быть, в барранкосы (исп. barrancos) – глубокие эрозионные борозды, прорезающие в радиальном направлении склоны конусов вулканов. (Прим. выполнившего OCR.)
Света по-прежнему было мало, пришлось поставить палатки над ледяным оврагом в надежде, что назавтра освещение улучшится. И действительно, на следующий день мы смогли идти дальше. Окружающая местность убедила нас в том, что мы проявили высокую мудрость, своевременно остановившись.
«Еще один изматывающий день. Мы пересекали одну за другой ледяные волны высотою от 40 до 50 футов [12,2-15,3 м], разломанные гребни которых обращены к югу. Иногда какая-нибудь из них резко обрывалась скалой и долина, по которой мы шли, превращалась в почти непроходимый завал, ограниченный одной или двумя, чаще одной, крутой стеной. Правда, только один раз пришлось цепочкой перетаскивать грузы на руках, но после вчерашнего случая мы перед каждой ложбиной сначала с помощью альпийской веревки разведывали спуск и лишь после этого решались спуститься вместе с санями. На это уходило много времени. Обе санные команды с трудом форсировали склоны барранко, еле-еле присыпанные рыхлым снегом. Часто приходилось останавливаться и подтягивать сани. Одним словом, это была трудная изнурительная работа, за день мы проделали всего лишь около трех миль [4,8 км]. После обеда видели несколько трещин, в некоторые человек вполне мог бы провалиться, но все они были надежно перекрыты снежными мостами и находились на большом расстоянии друг от друга».
На следующий день (10 октября) мы стали лагерем на морском льду южнее языка ледника Дригальского. Если считать в милях, мы преодолели всего лишь одну шестую часть маршрута, но нам казалось, что мы прошли не меньше половины пути. На протяжении всей зимы ледник Дригальского рисовался нашему воображению грозным препятствием, а к этому еще добавлялось опасение, что морской лед к югу от него может оказаться таким же непрочным и ненадежным, как близ Убежища Эванс. Выражение «пройти ледник Дригальского» употреблялось в Северной партии всякий раз после какой-нибудь трудной неприятной работы. Например, эту фразу каждый вечер произносил в иглу кок, закончив раздачу супа из второго котла, ибо этой операцией в основном завершалось его дежурство и он уже предвкушал последующие два дня отдыха. На самом деле ледник оказался менее коварным, чем мы ожидали, но никто из нас все же не хотел бы еще раз пересечь его с тяжело нагруженными санями.
Но вот мы взобрались на последний ледяной вал – и настал великий момент: нам открылся морской лед, но сначала никто не обратил на него особого внимания, потому что Дикасон закричал, что видит вулкан Эребус.
Мы находились по прямой в 150 милях [241 км] от горы, но сомнений не оставалось, это была она, именно ее верхняя треть ясно просматривалась над горизонтом, увенчанная, как всегда, длинным перистым султаном дыма. Мы сразу почувствовали, что находимся на разумном расстоянии от дома и друзей. Ведь под сенью могучего конуса вулкана находилась зимовочная база полярной партии, и если даже мы там никого не застанем, то уж наверное найдем записку, из которой узнаем, что случилось с нашими товарищами. Вид вулкана пробудил в нас необыкновенное нетерпение, и мы переключили все внимание на белую равнину, которую предстояло форсировать. Она была усеяна непроходимыми торосами, впереди нас безусловно ждало еще очень много испытаний, но в нашем сознании отпечаталось нечто, что должно было помочь их преодолеть. Впредь достаточно было в любой ясный день взглянуть влево от маршрута, чтобы увидеть маяк, достойный края, где все поражает гигантскими размерами.
Мы бросили последний прощальный взгляд на север, на гору Мельбурн, впряглись в сани и спустились по северному склону ледяного вала, на котором стояли. Через пять минут гора скрылась из виду, и с этого времени словно какая-то пелена опустилась на события последних нескольких месяцев, наполовину лишив их остроты.
Воспоминания о зиме, проведенной в иглу, приняли примерно тот вид, какой имеют сейчас. Все пережитое отступило из области реальной действительности, мыслями и надеждами мы целиком устремились в будущее и старались разгадать, что оно нам готовит.
Те несколько дней, что мы шли от языка ледника Дригальского к языку ледника Норденшельда, были бедны событиями. Темпы продвижения вперед сильно колебались из-за нагромождении торосов, которые иногда заставляли нас переносить грузы на себе. Целых два дня ушло на преодоление трех или четырех миль [4,8-6,4 км] старого пака, вздыбившегося под прикрытием языка ледника Норденшельда [92] . Этот участок вымотал партию и физически, и морально. Выйдя на морской лед, мы привязали сани с деревянными полозьями к саням на железном ходу, и «двухпалубник», верный служака, резво пошел по открытой местности. Но тяжелый старый пак вынуждал нас то и дело освобождать сани от грузов. Какой это был тяжкий труд, видно из моего дневника:
92
Старым паком автор называет здесь, по-видимому, многолетний припай, смятый в складки в результате напора на него движущегося ледника Норденшельда.
«Второй день пробираемся через пак. Около пяти часов пополудни миновали наконец полосу паковых льдов и увидели стену ледника Норденшельда. До этого все время приходилось снимать грузы с саней и порожняком проводить их через восьми– или девятифутовые [2,4-2,7 м] торосы и снежные наносы толщиною до четырех футов [1,2 м]. Трудная это работа, особенно для рулевых, которые должны и саням дать наилучшее направление, и для нас выбрать путь поудобнее. Поразительно, как это сани, которые дико швыряло из стороны в сторону, не переломали нам ноги, но если не считать ссадины на колене у Дикасона, день прошел без особых происшествий. Как я уже писал, могучий стимул гнал нас вперед, и мы тянули изо всех сил, будь то по щиколотку или по горло в снегу. На самом деле, конечно, не по горло, но уж во всяком случае по бедро. Несколько раз брели через твердый вязкий снег с жестким настом, по которому каждый шаг давался не легче, чем удаление зуба. В добавление к нашим трудностям освещение было отвратительное, почти непрестанно налетали порывы ветра со снегом. Мы и ленч ели во время метели, и снег, падая на что-нибудь, немедленно таял, хотя солнце еле-еле проглядывало сквозь туман. День был довольно теплый, снег – мокрый, липкий. Погода весьма неприятная, но мы все же благодарим за нее судьбу, так как это намного лучше, чем холодная весна».