Антарктическая одиссея. Северная партия экспедиции Р. Скотта
Шрифт:
Мясные запасы приближались к концу, мелкие части у каждой туши были съедены. Приходилось обрабатывать крупные куски, каждый величиной с четверть тюленя, которые было чрезвычайно трудно оттаивать. После многочисленных проб мы нашли правильный метод обращения с ними: кусок подвешивали как можно ближе к печи, и каждый дежурный сначала обрезал ножом все, что поддавалось его усилиям, с обращенной к огню стороны, а затем долотом и молотком разрубал остальное. Так мы довольно успешно расправлялись с тюлениной, и на костях в мусорной куче почти не оставалось мяса.
В это время возникло новое осложнение – постепенно усиливавшееся отвращение к тюленине. Некоторым она и вообще-то никогда не нравилась, да и в самом деле она лишена какого бы то ни было вкуса. Теперь, когда выбирать в кладовке было не из чего, оставшееся мясо при всем нашем голоде казалось несъедобным, тем более что сало мы соскребали со шкуры молодого тюленя с резким специфическим запахом. Он усугублялся тем, что шкура долго мокла в морской воде и была слишком соленой – одним словом, есть это сало было невозможно. Вонючее, твердое как резина, невероятно соленое, оно не годилось и в качестве топлива. К счастью, эта шкура была из самых плохих, иначе нам пришлось бы умереть с голоду. Мы и так все маялись животами.
Как-то раз Абботт – скорее всего из желания любым путем придать супу иной вкус, а вовсе не по рассеянности, как он уверял, – сварил в супе ласт пингвина вместе с перьями. Он скреб ластом изнутри котел и забыл его там, вместе с поскребышами. Эти добавления не улучшили вкус обеда, но мы были слишком голодны, чтобы обращать внимание на подобные пустяки, и почти никто не отказался от своей порции.
Пятого июля вентиляция снова доставила массу волнений. Ночью совсем не было слышно завываний ветра, а утром, через несколько минут после того как разожгли примус, погасли лампы от недостатка кислорода. Оказалось, что и дымоход, и тамбур плотно забиты снегом. Как и в предыдущий раз, всему виной был юго-восточный ветер с пургой, и только после того как он сменил направление на западное, тяга улучшилась. Вот когда мы впервые за все время не проклинали ветер! Еще бы, благодаря ему пещера снова стала пригодной для жилья. Но он часто менял направление, и, подчиняясь его капризам, приходилось несколько раз поправлять дымоход, так чтобы его входное отверстие находилось под ветром, ибо в горизонтальном положении оно приносило мало пользы. В это утро южный ветер был необычайно теплым, Кемпбелл и я смогли просто погулять и постоять около пещеры, беседуя о нашем положении и о том, что, к счастью, зима прошла благополучно. Этот факт заслуживает упоминания: впервые можно было относительно спокойно пройтись и подышать свежим воздухом, даже постоять на одном месте, не опасаясь обморожений. Снегу намело около двух футов [61 см], и ходьба по свежим наносам заставила нас как следует попотеть. После этой трудной работы мы с полчаса стояли на одном месте, отдыхая, но и тогда нам было слишком жарко. Из-за пасмурной погоды мы не видели даже холм Лук-Аут, находящийся к северу от Убежища Эванс.
К вечеру опять задуло с юго-востока, дымоход, налаженный на западный ветер, превратился в снегоприемник, тяга заглохла, пещера наполнилась угаром. Суп, конечно, не мог закипеть, если на крышке котла лежало два дюйма [5,1 см] снега, печку отставили в сторону и взялись за примус. Он быстро сожрал остатки кислорода в пещере, но мы установили двухчасовую ночную вахту, в течение которой каждый один раз прочищал отверстие дымохода, и таким образом избежали повторения утренних неприятностей. Мне выпало дежурить от полуночи до двух часов ночи, и это было необременительно. До часа мы болтали с Кемпбеллом и Левиком, затем я наведался в тамбур. Доползши до его конца, откинул снег ото входа, после чего прочистил дымоход: вытащил из него затычку и дал ветру пять – десять минут погулять по пещере. Затем отряхнулся, залез в спальный мешок и разговаривал с Кемпбеллом до начала его вахты в два часа ночи.
На следующий день пурга продолжалась, дымоход завалило до самого верха. Пришлось нарастить его трубой из тюленьей шкуры, и суп запоздал на два часа из-за недостаточной тяги и сверхдостаточного урагана. К вечеру мы все чувствовали себя хорошо прокопченными селедками. Вопрос вентиляции причинял большие неудобства и бесконечные беспокойства. Торчащая снаружи маленькая труба из тюленьей шкуры с воткнутой в нее палкой выглядела очень странно. Они единственные нарушали девственную белизну сугробов, а сквозь густую пелену падающего снега сильно напоминали Киплинговское описание «Боливара», пересекающего залив: «Лишь труба и мачта в пене волн видны».
В этот день я впервые заметил у себя симптом, который назвал «спина иглу». Как я уже писал, высота нашего жилища – всего лишь 5 футов 6 дюймов [1,68 м] – не позволяла выпрямиться во весь рост, и работать в помещении приходилось в согнутом состоянии. Эти и другие явления, вызванные скученностью, давали о себе знать в те дни, когда не было возможности выходить и все теснились под крышей. Запись в дневнике от 6 июля запечатлела эту новую неприятность и некоторые другие невзгоды, посетившие нас в ту часть зимы:
«Самое плохое в дежурстве – адская боль в спине из-за того, что нельзя выпрямиться во весь рост. Моя спина болит сейчас ужасно, но после того как ложишься в мешок, боль вскоре успокаивается».
Коренастый Левик с трудом проходит через внутреннюю дверь, и мы только что веселились целых пять минут, наблюдая за его усилиями протиснуться в дверь с куском мяса в одной руке и котлом – в другой. К счастью, большинство из нас отличается стройностью, больше ни у кого этих забот нет.
Воздух в пещере стал сносным, но потолок и стены лишились девственной белизны, и так будет до тех пор, пока не выдастся несколько дней без угара и грязные кристаллы не обрастут чистыми.
У Браунинга легкое расстройство желудка, Дикасон жалуется на сильные колики в боку, но в общем самочувствие у всех отличное.
Пингвинятина и кости для печки на исходе, через день-другой кончится морской лед, нам просто необходима хорошая погода, так как только пингвинятина делает приевшийся всем суп более или менее съедобным.
Назавтра погода и в самом деле улучшилась и подарила нам самый погожий за всю зиму день. Семь часов подряд, то есть полный рабочий день, стояла тихая погода, почти без снега. Мы потрудились на славу и добавили к нашим запасам двадцать три пингвина, десять кусков сала, три глыбы морского льда, не говоря уже о большом количестве костей. Все принесенное сложили в нишах тамбура и еще успели поставить на место дымоход, снятый утром для починки.
Следующий день стал знаменательным для судеб партии, но Левик и я дневалили и не участвовали в событиях. Кемпбелл и Абботт спустились на берег и выламывали четыре пластины сала, вмерзшие в лед. Вскоре у Кемпбелла замерзли ноги, и он пошел размяться по припаю, но почти тут же вернулся и сообщил, что видел двух тюленей. Кемпбелл и Абботт побежали в пещеру за ножом и ледорубом. Далее я пишу с их слов:
«Возвратившись к месту, где находились тюлени, Абботт ударил одного коротким ледорубом – другого оружия у них, к сожалению, не было. Удар пришелся по затылку, и животное бросилось к воде. Без этих тюленей нам грозила бы голодная смерть, и, понимая это, Абботт прыгнул одному из них на спину, оглушил, а затем добил ударом ножа в сердце. Нож он передал Кемпбеллу, сам же бросился с ледорубом на второго тюленя. Тот оказался не робкого десятка и полез на Абботта, так что пришлось ему оседлать и этого тюленя, чтобы нанести удар. Он протянул руку за ножом, и Кемпбелл второпях сунул ему нож Браунинга, тупой, со скользкой, жирной от сала рукояткой. Абботт нанес им смертельный удар, но рука его соскользнула с рукоятки на лезвие и он сильно порезал себе три пальца».
Рукавица наполнилась кровью, Абботта охватила слабость, и он поспешил в пещеру, где Левик перевязал рану. Отлежавшись, Абботт вскоре почувствовал себя лучше, но, к несчастью, он перерезал сухожилия на всех трех пальцах, и они навсегда утратили способность сгибаться.
Кемпбелл и пришедшие ему на помощь Браунинг и Дикасон освежевали и разделали тюленей. Они явились важным подспорьем для нашей кладовой, тем более что жировая прослойка у них была толще обычной и имела очень приятный запах. С одним из животных Браунингу пришлось повозиться: оглушенный, прирезанный тюлень ухитрился, перекатываясь с боку на бок, проползти ярдов двести [183 м] по направлению к морю, и лишь с большим трудом его задержали. Жалость была тогда для нас непозволительной роскошью, так как мяса и сала оставалось очень мало, а сокращать рационы было уже некуда. На радостях я разрешил бросить в суповой котел лишний кусок мяса и выдал по шесть кусков сахара на человека.