Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса
Шрифт:
Нет недостатка в научных трудах, которые пытаются убедить нас в том, что покупать опционы нерационально, потому что стоимость некоторых из них завышена – и вообще опционы считаются переоцененным финансовым инструментом, если верить методам оценки риска, которые применяются в бизнес-школах и не учитывают вероятность редких событий. Более того, ученые ссылаются на «склонность к большому риску» или эффект лотереи, когда мы переступаем через себя и переплачиваем за большой риск в казино и других «игровых» ситуациях. Разумеется, все эти выводы есть чистой воды шарлатанство, замаскированное под науку теми, кто не рискует вовсе, вроде Триффата: когда такие люди начинают думать о риске, им на ум всегда приходит казино. Всякий раз, когда экономисты начинают изучать неопределенность, они совершают роковую ошибку, путая неизмеримую случайность в жизни с поддающейся измерению случайностью в казино. Я называю
Рисковать не значит играть в казино, а опциональность – это вовсе не лотерейные билеты.
Добавлю, что аргументы касательно «большого риска» абсурдны и подобраны с пристрастием. Составьте список компаний, заработавших больше всех денег в истории, – и вы убедитесь, что в их бизнесе всегда присутствовала опциональность. К сожалению, из опциональности извлекают прибыль и те, кто крадет возможности у налогоплательщика (как мы увидим в Книге VII, когда речь пойдет об этических аспектах подобной предприимчивости), – например, директора компаний, получающие зарплату независимо от результатов своей работы. Однако крупнейшими источниками прибыли в истории Америки были, во-первых, недвижимость (инвесторы приобретают опционы за счет банков), и, во-вторых, технология (развитие которой почти полностью зиждется на пробах и ошибках). Далее, бизнес с негативной опциональностью (иными словами, не обладающий опциональностью), скажем, банковское дело, исторически показывал себя далеко не с лучшей стороны: банки периодически банкротились и теряли все деньги до последнего пенни.
Но опциональность в бизнесе – ничто по сравнению с тем, какое влияние она оказала на две эволюции – естественную и научно-технологическую. Историю последней мы рассмотрим далее в Книге IV.
Опциональность нравится римской политике
Даже политические системы эксплуатируют своего рода рациональное прилаживание, когда люди действуют рационально, то есть выбирают лучшее: римляне строили политическую систему на прилаживании, а не на «разуме». Полибий во «Всеобщей истории» сравнивает греческого законодателя Ликурга, который конструировал свою политическую систему, «не зная напастей», с более опытными римлянами, которые через несколько сот лет достигали той же цели «не путем рассуждений (курсив мой. – Н.Н.Т.), но многочисленными войнами и трудами, причем полезное познавали и усваивали себе каждый раз в самих превратностях судьбы» [61] .
61
Перевод Ф. Г. Мищенко.
Далее
Подведем итоги. В главе 10 мы увидели фундаментальную асимметрию, заключенную в идеях Сенеки: больше выгод, чем потерь, и наоборот. В ней мы углубились в предмет обсуждения, представив проявление такой асимметрии в форме опциона, когда вы можете приобрести что-то, если захотите, но не можете потерять. Выбор и опциональность – это оружие антихрупкости.
Еще одна концепция этой главы и Книги IV заключается в том, что опцион замещает знание. На деле я не очень понимаю, что такое чистое знание, поскольку оно всегда и смутно, и стерильно. Потому я делаю смелое предположение: многое из того, чему, по нашему мнению, мы обязаны знаниям и умениям, в действительности произошло из опционов – правильно использованных опционов вроде той сделки, которую заключил Фалес, или опционов, используемых природой, – а не из того, что, как нам кажется, мы понимаем.
Вывод нетривиален. Если вы думаете, что хорошее образование ведет к богатству, а не является следствием богатства, или что разумные действия и открытия проистекают из разумных концепций, у меня для вас сюрприз. Какой именно? Давайте посмотрим.
Глава 13.
Учить птиц летать
Наконец-то колесо! – Концепции Жирного Тони уходят корнями в древность. – Главная проблема: птицы редко пишут больше орнитологов. – Сочетание глупости с мудростью, а не наоборот
Вот история о чемодане на колесиках.
Куда бы я ни отправлялся, почти всегда у меня с собой огромный чемодан на колесиках, забитый книгами. Он очень увесистый: книги, которые интересуют меня настолько, что я беру их с собой в дорогу, почему-то всегда оказываются в твердых обложках.
В июне 2012 года я катил типичный, тяжелый, набитый книгами чемодан по дорожке прочь от международного терминала аэропорта Кеннеди и, взглянув на колесики на дне чемодана и металлическую ручку, за которую я его тянул, вдруг вспомнил дни, когда вынужден был волочь свой книжный багаж через тот же самый терминал, периодически останавливаясь, чтобы передохнуть и дать молочной кислоте растечься по моим натруженным рукам. Я не мог позволить себе нанять носильщика, и даже если бы мог, не стал бы этого делать – мне было бы не по себе. Я ходил по терминалу на протяжении тридцати лет, таская груз с колесиками и без, и разница была, мягко говоря, ощутимой. Я с ужасом подумал о том, насколько бедно наше воображение: раньше мы ставили наши чемоданы на тележку с колесами, но никто не догадался приделать маленькие колеса прямо к чемодану.
Только представьте себе: от изобретения колеса (предположительно жителями Месопотамии) до появления прекрасного чемодана с колесиками (придуманного каким-то производителем дорожных принадлежностей в унылом индустриальном пригороде) прошло целых шесть тысяч лет! И миллиарды часов странники вроде меня таскали свои пожитки по коридорам через строй грубых таможенников.
Хуже того, чемодан с колесиками мы изобрели через тридцать лет после того, как отправили человека на Луну. Получается, все это сверхсложное космическое оборудование оказало на мою жизнь ничтожное влияние, а вот молочная кислота в мышцах, боль в пояснице и запястьях, ощущение беспомощности на пороге длинного коридора – это будет посерьезнее. Мы говорим об оказавшей на мир огромное влияние, но в то же время очень простой, тривиальной технологии.
Увы, эта технология видится нам тривиальной сейчас, а до появления чемодана на колесиках она таковой не казалась. Все эти светлые головы, обычно с растрепанными волосами и помятыми лицами, ездили в далекие страны на конференции, чтобы обсудить Гёделя, Шмоделя, гипотезу Римана, кварки, шмарки, и таскали чемоданы через терминалы аэропортов, даже не пытаясь поразмыслить на тему, как преодолеть столь несущественное транспортное неудобство. (Мы уже говорили о том, что академическое сообщество приветствует «сложные» выкладки и не обращает внимания на реальность, которая для него слишком проста.) И даже если все эти гении тратили свои предположительно переразвитые мозги на эту очевидную и тривиальную проблему, они, надо думать, так и не пришли ни к какому решению.
На деле это история о том, как мы видим будущее. Нам, людям, недостает воображения – вплоть до того, что мы не знаем, как будут выглядеть завтра какие-то важные вещи. Случайность кормит нас открытиями с ложки, вот почему нам так нужна антихрупкость.
История самого колеса унижает человечество еще больше, чем история чемодана: нам то и дело напоминают о том, что индейцы Мезоамерики так и не смогли изобрести колесо. Это неправда: они смогли. У них были колеса – на игрушках для маленьких детей. Произошло то же самое, что и с чемоданом: майя и сапотеки не применили свое изобретение на практике. Они израсходовали немало человеческого труда, кукурузных зерен и молочной кислоты, чтобы построить пирамиды из огромных глыб камня, и волочили эти глыбы по ровным пустым пространствам, идеально подходившим для повозок и колесниц. Индейцы даже перекатывали эти глыбы по бревнам. А в это время их дети катали игрушки по глинобитным полам (ну или не катали, поскольку игрушки, кажется, использовались исключительно при погребении).
Та же судьба постигла паровой двигатель: у греков имелась его действующая модель, служившая, конечно, для развлечения – эолипил, турбина, вращаемая силой струй водяного пара (ее описал Герон Александрийский). Заново открыли это древнее изобретение только во время индустриальной революции.
Как великие гении находят себе предшественников, так и у практических инноваций обнаруживаются теоретические «предки».
Есть нечто коварное в процессе открытия и его внедрения – то, что мы обычно называем «эволюцией». Нами руководят маленькие (и большие) стихийные перемены, более стихийные, чем мы готовы признать. Мы гордимся собой, но на деле почти лишены воображения, если не считать горстки визионеров, которые, кажется, осознают опциональность мира. Помочь нам может только некая доля случайности – и двойная доза антихрупкости. Случайность важна на двух уровнях: первый – изобретение, второй – его применение. Первый уровень не должен нас удивлять, хотя мы, как правило, умаляем значение случая, особенно когда речь идет о наших собственных открытиях.