Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11

Леонов Николай Иванович

Ирина сразу начинает жаловаться:

— Представляешь, здесь соседи все какие-то навязчивые. Мне до ужаса надоело с ними изо дня в день общаться. Они мне совершенно чужие, а претендуют на близость. Есть такие назойливые, просто нет спасенья. Эти ежедневные встречи, разговоры, сюсюканье, натужная любезность! На все это даже со стороны смотреть противно, а тут живи!

— Да плюнь ты на этих соседей! У тебя же так хорошо! — говорю я весело. Библиотекарь жарко обхватывает меня руками и застывает в долгом поцелуе:

— Как же ту мне нужен!

И через минуту мы уже в постели… Она восхищенно смотрит на меня:

— Гена,

мне так хорошо с тобой!

Я целую ее, а она, увидев у меня на груди медальон, подаренный мне когда-то цыганкой, просит его посмотреть. Я снимаю его и даю Ирине. Она открывает медальон и пренебрежительно говорит:

— Я думала, что-то интересное, а здесь какая-то девка нацарапана, и больше ничего! — А потом впадает в уныние. — Вас, мужиков, любят, даже вот медальоны дарят, а конец подобных историй, как и у нас с тобой, прост и зауряден. Об этом свидетельствует жизненный опыт.

— Да-да, — вздыхаю я, — согласен, жизненный опыт. Однако жизнь нам преподносит и приятные сюрпризы, по крайней мере сегодня. Против этого ты же не будешь возражать?

Ирина не успокаивается и начинает у меня выяснять, возможно или невозможно у нас взаимопонимание. Она задает вопросы, на которые у меня нет ответа, и я ей только улыбаюсь. Я не могу понять, играет она или все всерьез, и начинаю фантазировать: — Знаешь, Ирин, я верю, что со мной должно произойти что-нибудь стоящее. Зачем-то ведь я живу? В невероятной истории моего появления на свет должен быть какой-то смысл. Вот я и жду.

А она в ответ на эти мои слова вдруг криком кричит, что я ей совсем чужой, что я не понимаю ее.

— Почему? — удивляюсь я. Но библиотекарь ничего объяснить не может, да, видимо, и нельзя этого объяснить — сама толком, наверное, не понимает.

Ирина набрасывает халат. Я спрашиваю ее:

— Ты с замполитом говорила?

— Еще бы, — отвечает она. — Он поручил мне все, что ты напишешь, на машинке перепечатать. Я же курсы машинисток кончила.

Одевшись, я выхожу на улицу. Пора мне и поработать. Для начала я разгребаю снег у крыльца найденной в сарае лопатой и очищаю дорожку, ведущую от калитки к дому, а потом принимаюсь за дрова.

Колоть их я умею и люблю. Еще на даче в Чепелево я прославился как замечательный дровосек и в этом качестве зарабатывал дополнительные деньги к заводской зарплате. Я умею это делать так, что всем кажется, будто дрова у меня раскалываются мгновенно, почти без усилий, при легчайшем прикосновении топора. Потом я ловко укладываю их в замечательные по стройности и емкости поленницы.

Уже по темноте я захожу в дом. Ирина ставит на стол сало, обсыпанную репчатым луком и политую подсолнечным маслом селедку, порезанную на куски и уложенную в селедочницу. Потом водружает на средину стола самовар и приносит вазочку с вареньем из шиповника. После этого ловко достает ухватом из печи горшок и сковороду, кладет в стоящую передо мной тарелку упревшую рисовую кашу, ломоть поджаренной шейки и завершает все это графинчиком с водкой. Я усаживаюсь на кухонную табуретку и приступаю к еде. Ирина смотрит, как я ем, и губы ее трогает легкая улыбка:

— По-городскому ты ешь, красиво. Ты правда из Москвы?

— Правда, — отвечаю я.

— Мать, отец у тебя там, да?

— И еще два брата.

— А живете где?

— Как где? В квартире.

Во время этого диалога

я почему-то испытываю неловкость за то, что живу в Москве, в столице, а Ирина — в этом стареньком домишке. И я льстиво спрашиваю библиотекаря:

— Где ты научилась управляться с русской печью и так классно готовить?

— Я из малюсенького городка, где кирпичными были лишь казармы военного училища да райком партии с исполкомом. Остальные дома — деревянные, с печным отоплением. Мать работала уборщицей одновременно и в райкоме, и исполкоме. Начинала с вечера и убиралась до полуночи. Утром вставала в пять и прибиралась дальше, а к восьми бежала вкалывать на прядильную фабрику, хотя отец и получал неплохую пенсию.

Ему в войну ноги оторвало, а сила мужская у него, видно, оставалась, мать еще двух девок родила. Пятерым прокормиться на одну пенсию можно ли? Отец, правда, сапожничал. Но кто в таком городке будет отдавать обувь кому-то в ремонт?! Как правило, все мужики сами с этим управлялись. Только офицеры из училища приносили иногда. В восемь лет я уже не просто помогала матери, а считай, сама готовила. В девять подменяла ее, убираясь в исполкоме по вечерам, чтобы начальство не заметило. Детям-то работать нельзя. Отца уже не было. Умер…

Окончив десятилетку, я, оглушенная духовым оркестром военного училища, ослепленная золотом погон его выпускника, выскакиваю замуж, а через пару месяцев понимаю, что все у меня наспех, что не разобралась…

Ирина по-бабьи подпирает кулаком щеку, смахивает набежавшую слезу и с дикой, выкормленной годами злобой, продолжает: — Никакого счастья мне не было. Сроду сладкого не едала, платья красивого не одевала.

«Кто передо мной? Где принцесса?» — думаю я. И грубо осаживаю Ирину: — Давай, заголоси еще! Тебе же восемнадцать, от силы девятнадцать. Боль у всякого есть. Ешь одну черняшку, а фасон держи! — гаркаю я на весь дом, ощущая внезапный прилив энергии. И, подхватив библиотекаря на руки, хохочу. Раскачивая ее, как ребенка, бегаю по кухне, а потом, задохнувшись, с маху падаю с ней на диван, который под нами чуть не проваливается до пола.

Подурачившись еще немного, мы усаживаемся на скамью у печи, и библиотекарь, делая вид, что устала от игры, кладет мне голову на плечо, замолкает и прижимается к нему щекой. Поначалу она несколько раз пробует его мягкость и надежность — будет ли удобно и тепло? Мне кажется, что она примеряется ко мне, и я жду, чем же все это кончится, успешной ли будет примерка. Отвечаю ли я тем требованиям, которые хоть и негласно, но уже очевидно предъявлены мне. Я кладу ей руку на запястье, а она мне шепчет:

— Еще только полдевятого, ты не волнуйся! Воробьев, когда дежурит, никогда домой не приходит. Начальства опасается.

Я поворачиваюсь к окну. Там, под редкими электрическими столбами на снегу желтеют пятна света. Месяца мне не видно. За стволами деревьев просторно белеет двор, а дальше, за штакетником, своей накатанностью выделяется дорога. И на ней вроде бы мелькает тень, а потом скрывается в сумраке забора и кустарника.

— Кто там? — кинувшись к двери, только и успевает с хозяйской строгостью спросить библиотекарь, как дверь с треском распахивается. Я вижу перед собой взводного, который тянется правой рукой к кобуре с пистолетом, а сзади него окаменевшую Ирину. Воробьев делает ко мне шаг, но я его опережаю: