Антология короткого рассказа
Шрифт:
Она на него сегодня с утра разозлилась за то, что он случайно оцарапал запущенным прокуренным заусенчатым ногтем её болезненный мозоль. Подавая суши. Оцарапал душу. Он – в ответ – за то, что она сменила привычное равнодушие на колкое презрение. И они внутри злы. «Ну нет, ты уж первый поворачивай», – думает она. «Только после вас», – ехидно думает он.
Он оборачивается и не видит берега. Назад уже не доплыть. Назад не вернуться. Надо бы сказать, что пора, давно пора поворачивать, поворачивать всё, но поздно, и они к тому же не разговаривают. И они плывут. А что
Море волнуется раз. Только раз.
«Ты прости меня», – говорит он.
«И ты», – говорит она.
И они красиво плавно тонут.
На спинках.
И ложатся на дно.
Как Вертинская в фильме «Человек-амфибия».
Только вместе.
Рядышком.
Уважаемые отдыхающие, не заплывайте за буи. Это опасно для жизни. Приятного вам отдыха. Пейте пиво «Черкасское». Летайте самолётами «Аэрофлота».
Заир Асим
Барселона
Барселона. Утро. Пятый этаж. Открытый в небо балкон. Мягкий ветер. Вид на небольшие горы, заросшие летом. Махровые склоны с клубочками деревьев, с катышками зелени. Внизу квадрат бассейна. Сверху ослепительная синева. Трудно погружаться в черно-белый пейзаж страницы, когда вокруг такой праздник цветов. Зрение, как поплавок, тихо покачивается на поверхности дня. Иногда что-то клюет, мысль пробует наживку. Но приятнее пребывать внемлющим молчанием, чем говорящим отсутствием. Легче трогать и приближаться, чем сидеть и отдаляться. Создавать пасмурность внутри сияния ради того, чтобы местность обросла памятью.
Что подталкивает немоту становиться формой? Предчувствие распада? Или замкнутое движение, распространение до вершины, с которой ничего не видно кроме опустошающей ясности? Преодоление – вот ради чего стоит жить. Блаженное скольжение, ощущение равновесия, длящееся от волны к волне.
Оглядываюсь. Свист кружащих ласточек, чернильных бабочек высоты, наполняет округу предельной безмятежностью. Недалеко от дома находится крематорий с окошками цветов. Я встречал многих, кто желает стать пеплом. На склоне различимо кладбище. Воздух и свет – неотделимые друг от друга.
Мы ездим на море, посещаем близлежащие достопримечательности, обедаем многообразной рыбой, креветками, моллюсками и прочими экзотическими существами. Влажные мидии, прячущиеся в хрупких каменных щеках, своей тканью и строением напоминают убежище нерастраченной нежности.
Приветливые улыбки испанцев. Разговоры на недосягаемом языке ближе к пению, к веселому танцу безликих звуков. Тут вклинивается знакомая английская речь. Люди интересны до тех пор, пока не понимаешь, о чем они говорят.
Открываешь дверь автомобиля и воздух дышит жаром (как ты удачно сравнила) «как из посудомойки после мытья».
Берег моря. Мелкий горячий песок обжигает плоские стопы. Морщинистое полотно воды развевается, будто кто-то с горизонта вытряхивает его. Белые страницы книги под солнцем ослепительны, как выпавший снег. Неразличимые тени букв утрачивают свою плотность, теряют связь с тем, что стоит за ними. Муравейник медовых тел шевелится вдоль побережья. Мокрые сланцы квакают на ногах. Загоревшая кожа, покрытая скользким лосьоном, блестит лакированной мебелью. Вспоминаются изогнутые спины диких лошадей. Вдалеке бумажные плавники парусов. Истома тепла просачивается вином и разносит хмель мыльного сна.
Вечереет. Всплывает теннисный шарик луны. Льется упоительный ветер. С террасы вид на трассу. Скрипит навес. Дрожит полый шар светильника. Рыбий пузырь, оболочка глаза. В небе продолжают танцевать невесомые ласточки.
Свет золотится, багровеет, заваривается, как чай. Закатное солнце – кружка крепкого чая. Несколько минут занимает у губ горизонта, чтобы насладиться последними глотками насыщенной прозрачности.
Загораются свечи домов. На крыше лето особенно прекрасно.
Стеклянные двери балкона. В комнате праздник света. В часы полуденного зноя я лежу на диване возле лестницы на террасу. Это место – сосредоточие сквозняка. Гибкость теплого ветра настолько ощутима, что кажется, будто плывешь на яхте. Упругие потоки воздуха приятны, как бесплотные объятия, ласка пустоты.
Гримасы песка. Красное кирпичное здание с выдвижными ящиками балконов. Самолеты, как лыжники на снегу, оставляют белые полосы движения. Зелень пальмы, что высится во дворе возле бассейна, колышется выцветшей пленкой кассет, привязанной к столбу.
Здесь женщины теряют свою выразительность. Тут все женское. Все пропитано влагой. Водоросли кустов. Пылкость губ, блеск кожи, многоцветность платьев. Многообразие сравнимое с распродажей вещей в пятиэтажных центрах. Обнажение – выявление контраста, особенно оно заметно зимой, но здесь нагота сливается с фоном и продолжает цвет и складки песка, повторяет формы, багровость лепестков.
Туристические места навевают скуку своей законченностью и отсутствием неожиданности. Архитектура – памятник собственному воображению, но окаменевшая мысль внушает равнодушие. Красота длиннее человеческой жизни не сильно меня волнует. Чем меньше срок ее действия, тем привлекательнее. Чем бесплотнее, тем ближе к первоисточнику. Меня не трогает форма пространства, окоченевшее место. Душе желаннее вспышка мгновения, дуновение, подобное мимолетному запаху – все то, что меняется, повторяя себя: листва, свет, вода, вечер. То, что повсюду, сейчас оно есть и сейчас же исчезнет.
Изобилие света окружает прозрачным кольцом. Я устал от яркого простора и в поисках тесноты шатаюсь по лабиринту стен, не находя темного угла. Там, где видно непроницаемое. Чувствую себя мостом, связующим два берега, медленно отплывающих друг от друга.
Антон Барышников
Война
Шампанское
Грузчик никогда не пробовал настоящего французского шампанского. Он только разгружал коробки с бутылками. Водитель грузовика рассказывал, что это очень хорошее шампанское; сам он его не пробовал, но где-то читал, что лучше этого напитка ещё ничего не придумали. Грузчик верил. Он уважал водителя, ведь тот давно возил еду для светских вечеринок. Поэтому он аккуратно переносил коробки из машины на кухню. Там кипела работа.