Антология литературы для детей. Книга 1
Шрифт:
Я тогда любил, щурясь, глядеть на солнце и видеть сквозь ресницы, как выходят один из другого и пульсируют в моих глазах золотые и синие радужные круги… Так я стоял и щурился, и таял от солнечного тепла, хотя надо было бежать в магазин и становиться в очередь; в кармане пальтеца – плетеная авоська, а в ладони – синяя бумажка, хлебная карточка, так крепко зажатая, что если б даже я упал в яму или бы меня ударили – я бы эту ладонь не разжал: я прекрасно знал, почему этой бумажкой размером с детскую ладонь надо дорожить. Тем более, что уже однажды ее потерял: сунул в карман, а потом не нашел, – и оставил всех на неделю без хлеба… Кроме меня бежать некому: мама на работе, на бабушке – кухня и огород, а с братца что возьмешь: он маленький. Да мне и нравилось бегать за хлебом – я за это имел право на награду: откусывал хрусткий уголок от черной буханки.
Но я стоял и никуда не бежал, потому что не только солнце держало меня: задрав голову, я смотрел на высокий молодой тополь, с которым происходило что-то странное. Не потому, что наверху галдела стая воробьев – нет, на моих глазах с треском лопались почки на ветках: их тоже пригрело солнцем, и на крыльцо дождем сыпалась бурая чешуя, а каждая почка начинала топорщиться острым зеленым листочком. Я наклонился, набрал в свободную ладонь чешуи и стал нюхать; она пахла пылью, ветром, а главное – смолой, и я жадно внюхивался в этот глубокий, сладостный запах…
Не знаю, сколько я так стоял, но очнулся я от мальчишеских криков: по улице бежали двое подростков – у одного в руке тонкое древко с красным флажком наверху, а другой кричит так, что голос его звенит и срывается: «Победа! Война кончилась! На митинг к сельсовету! Победа!..»
Я швырнул пахучую чешую, быстро, чтоб никто не видел, вытерев липкую ладонь о пальтишко, и – мигом в дом:
– Бабушка, бабушка, война кончилась! На митинг зовут!
Бабушка стояла у плиты в голубом чаду – жарила драники. И – ни слова в ответ. Только выпрямилась, мелко перекрестилась и снова наклонилась над шипящей сковородой. И когда повернулась ко мне, я заметил на реснице у нее слезинку.
– Бабушка, можно я схожу на митинг? – уже тихо спросил я.
– Нет, – ответила она. – Опять простынешь. Иди за хлебом.
– Не простыну! – начал я клянчить.
– Нет! – уже твердо отрезала она.
И тут пришла мама – в доме зазвенел ее голос; я слышу его и ликую – мне некого больше любить так сильно, как ее: братишка – маленький и часто хнычет, бабушка – хозяйка, хранительница, а хранительнице надо быть строгой… Я знаю, что маме всегда некогда; но знаю и то, что она меня все равно любит, не требую своей доли внимания и помалкиваю себе – мне вполне хватает ее голоса и ее кратких прикосновений ко мне; мы с ней – как заговорщики с общей тайной.
Но бывали редкие моменты, когда мы с ней оставались вдвоем; чаще всего то было летними полднями: она приходила на обед, но вместо обеда бежала доить корову; идти было далеко за деревню, на вытоптанный стадом озерный берег, тырло – там коровы ждали своих хозяек, и я очень хотел, я изнемогал от желания пойти туда с ней, и она чувствовала это и позволяла мне. И неважно, что далеко и что всю дорогу – бегом; зато целый час – вместе. Наговоримся! Особенно, когда назад; да еще на полдороге, чтобы дать руке отдохнуть, она ставит подойник, полный молока, сходит с дороги и собирает букет из ромашек и синих гераней. А в настроении – так еще спросит: «Знаешь такую песенку?» – и поет, и смеется. Так и застряли в памяти, слившись воедино, солнечный блеск полудня, одуряющий запах цветов на жаре – и серебряный ее голос…
В тот день она пришла, и прямо с порога – бабушке:
– С победой, мама! С победой вас всех! – и как была, в коричневом жакете и клетчатом платке, порывисто обняла меня, а потом затормошила, закружила бабушку. И вдруг – всмотревшись в нее: – Мама, ты плакала?
– Петя… Петя… – залепетала бабушка, и беззвучные слезки опять потекли у нее из глаз, застревая в морщинах.
«Петя» – ее старший сын, мамин брат, мой неведомый дядя, пропавший на фронте без вести. Мне говорили, что я на него похож. Я иногда доставал украдкой фотоальбом, всматривался в его фотографии и никак не мог понять: чем же я похож на этого человека с суровым прямоугольным лицом, сжатыми губами, с резкими складками у губ, прямо глядящими глазами и копной светлых волос надо лбом?… Странным было еще вот что: когда заговаривали о нем и я хотел его себе представить, – то видел в своем воображении не эти фотографии, а какие-то неясные кадры, будто из немого кино: снежное поле, бегущие фигуры бойцов в шинелях, с длинными винтовками в руках, и один, самый ближний ко мне, чем-то похож на дядю Петю; он, будто бы, бежит по снегу, торопится не отстать от других; я хочу заглянуть ему в лицо, удостовериться: он это или не он?
–
и тут он падает, уткнувшись в снег; я обхожу его вокруг и никак не могу увидеть лица… То было не во сне – я видел это с открытыми глазами! Но почему, почему мне виделось именно это? Я же не видал еще ни живого бойца, ни кино про войну, не читал про войну книжек! И я боялся рассказать о своем видении – мы тогда не знали еще, что дядя Петя убит: моя тетя, чтобы не расстраивать бабушку и маму, не писала им, что получила похоронку – написала, что Петя пропал без вести.
Но отчего так часто плакала о Пете бабушка? А мама, тоже еще не знавшая правды, успокаивала ее:
– Не плачь – давай будем верить и надеяться! Вот увидишь: кончится война – и Петя найдется! Не плачь!..
– А ты чего так рано? – спросила бабушка маму. – Обед еще не готов.
– Переодеться – тепло сегодня, – мама сняла клетчатый платок и надела берет. – Митинг будет у сельсовета. Пойдем, мама?
Но бабушка отказалась. Зато я вскинулся:
– Я тоже хочу на митинг!
– Вот вяньгает и вяньгает! – проворчала бабушка. – Простынет там – ветрено сегодня.
– Мама, но это же исторический день – пусть запомнит на всю жизнь! – вступилась за меня мама.
– Ну, смотри, – сказала бабушка сурово. – Только вытащили…
Тут стоит объяснить, откуда меня «вытащили». Но сначала – о моих отношениях со школой. Мама работала там счетоводом и библиотекарем, и как только я начал бегать к ней на работу, мне понравилось рассматривать у нее в библиотеке книги с картинками. Я просил маму научить меня читать, но ей все было некогда. Научила бабушка, причем с умыслом.
К нам приходила маленькая районная газетка; они хранились потом дома для всякой нужды: из них делали стельки, ими обертывали продукты, их выпрашивали эвакуированные, что ютились в землянках на краю села: говорили, что газеты они стелят вместо простынь, и газетами же, сшитыми и простеганными, укрываются вместо одеял. За газетами приходили двое мальчишек. Один из них – подросток-белорус; прося газеты, он непременно добавлял: «Дайтя хучь ядну картовочку», – и говор его казался мне таким смешным, что я едва не прыскал от смеха – сдерживал меня лишь суровый бабушкин взгляд. Второй был мой сверстник, мальчишка-немец с нежным лицом и большими карими глазами; мне с ним хотелось заговорить, но он, чувствуя мой интерес к нему, лишь беспомощно улыбался и произносил всего два слова, и то с немецким акцентом: «картоффельн» и «газетт»… Бабушка угощала их вареной картошиной, но газеты давала не всегда – они были ценнее картошки.