Антология литературы для детей. Книга 1
Шрифт:
Она любила читать и перечитывать их, но читала с трудом: стекла ее старых очков были треснуты и склеены полосками бумаги; она берегла очки и надевала их только когда приходили письма, а уж надев, прочитывала их по несколько раз кряду, надеясь вычитать там что-то еще. А ради газет она их даже не надевала – лишь держала в руке и водила ими вдоль строчек.
Она научила меня азбуке, чтобы я читал ей газеты… Вечер; в окна бьет метель, в плите цвенькают угольки, на столе – коптилка (стеклянный пузырек с керосином, а в горлышке – фитилек с желтеньким, с ноготь, пламенем),
и мы – вокруг:
Прошлой осенью я запросился в школу, но у мамы были проблемы с моей экипировкой – да мне и не было семи, – и они с бабушкой стали меня уговаривать:
– Рано тебе еще в школу – подрасти!
Но я их уклянчил. Тогда из грубого холщового коврика с аппликацией – семейка грибов-мухоморов со шляпками из красного, в белый горошек, блестящего шелка, – мне сшили торбу с лямкой через плечо; я положил туда букварь, две, в клеточку и косую линейку, тетрадки и новый желтый пенал, пахнущий сосной и лаком, а в пенале – карандаш и красная деревянная ручка с новым стальным перышком, а в боковом кармашке торбы – наша полная чернил фарфоровая непроливайка с золотым петушком на боку.
У меня был самый прекрасный сосед в мире, Денис. В свои двенадцать лет он умел всё; особенно у него получались живые игрушки: скакали деревянные зайцы, кузнец поочередно с медведем били молотками по наковальне, гимнасты вертелись на перекладинах… Когда я болел, он мне их дарил, а бабушка отдаривалась тарелкой драников… Еще в августе, твердо задумав идти в школу, я помогал Денису готовить чернила: собрали с ним по сухим косогорам корзину ягод крушины, а потом варили их с солью в чугуне, пока не получились две бутыли густой, как деготь, коричневой жидкости. И одна из бутылей была моя!
В общем, собрал я торбу, и мама отвела меня в школу. Но школа разочаровала меня скукой: там целую четверть долбили алфавит, а я уже читал газеты! Пришлось терпеть. Хорошо еще, учительница, чтобы я ей не мешал, догадалась давать мне мел и разрешала рисовать на доске все, что хочу, и я изрисовывал ее танками и самолетами. Потом втянулся в занятия. Пока в начале весны не свалился с горячкой.
А получилось так: зимой нашу улицу переметало сугробами, и дорога шла по ним, как по горам, то поднимаясь на заструги, то ухая вниз… Но в тот мартовский день стало вдруг так тепло, что весь снег разом отсырел и размяк. Я же, хоть и осторожно, а все-таки и беспечно шел себе посреди дня из школы домой, останавливаясь время от времени полюбоваться своими новыми галошами поверх теплых носок… А галоши и в самом деле были хороши: они блестели так, что на них играло солнце, и волшебно пахли резиной, а изнутри были выстелены алой байкой. Я с зимы мечтал, как выйду в них на улицу, и в тот день мечта моя, наконец, сбылась: мне разрешили пойти в них в школу!
Но тут, уже днем, где-то на полпути к дому, подо мной стала разверзаться вконец раскисшая дорога: только выдерну из снежной каши одну ногу – тотчас же вязнет по самый пах вторая; вмиг мои галоши наполнились водой, что накопилась под снегом; через сотню таких шагов я выбился из сил, а ноги мои замерзли. Но самое ужасное – глубоко в снегу потерялась одна из галош.
Мне бы плюнуть на нее да скорее бежать домой – но я не хотел с ней расставаться! Зарывшись с головой в сырой снег, я вслепую шарил и шарил там руками – и никак не мог найти.
Не знаю, сколько я ее искал, но я уже вымок до нитки и замерз: начали отбивать чечетку зубы. И – никого вокруг. Пришлось сдаваться: я махнул на галошу рукой – но потерял время; снег под ярым солнцем раскисал окончательно, так что дальше идти было еще хуже: он уже не держал меня: я просто-напросто полз по дороге, волоча за собой торбу. Это был какой-то кошмар: я выбивался из сил и замерзал посреди родной улицы, в двухстах шагах от дома, под ярким горячим солнцем!
Мне уже приходилось переживать смертельный страх. Правда, все произошло тогда в секунды – я даже не успел как следует испугаться.
То было прошлым летом; меня давно дразнили белоснежные лилии с оранжевыми сердечками внутри – они плавали среди круглых листьев на черной воде речного омута под горой. И нужен-то мне был всего один цветок – заглянуть внутрь и понять: что там, внутри цветка, за огонек горит? Чтобы разгадать тайну, я притащил длинную палку и стал тянуться ею до ближнего цветка. Я осторожничал: знал, что – чревато, а плавать еще не умел. И надо же: в момент, когда палка коснулась цветка, среди плавучих листьев что-то громко плеснуло – скорей всего, щука – не водяной же и не русалка: в доме у нас не верили в них и нас приучали не верить, – но я вздрогнул, поскользнулся на мокрой глине и шлепнулся в воду.
Палка меня выручила – не дала сразу пойти ко дну. О, как я боролся тогда за жизнь: как отчаянно, до белого кипения молотил руками воду, как сдирал ногти, впиваясь пальцами в скользкую глину берега, как вжимался в нее лицом, грудью, животом, подобно древнему земноводному существу медленно выползая из воды на сушу! И как, выбежав потом на сухой обрыв, подальше от воды, стоял, испуганный, с бешено колотящимся сердцем, весь мокрый и грязный – но и счастливый, торжествующий, оттого что вырвался из страшной пучины, не поддался ей!
Однако снежная стихия в тот мартовский день никак не хотела меня выпускать. Я уже выбился из сил в проклятом месиве из сырого рыхлого снега; никогда больше я, кажется, не чувствовал такого бессилия.
Не пойму: как у меня хватило тогда сил доползти до дома?… Бабушка раздевала меня донага возле теплой плиты, а я пытался рассказать, где потерял галошу, и не мог – так отчаянно стучали зубы, а из глаз ручьем лились слезы, хотя плакал я редко – за слезы безжалостно дразнили и дома, и на улице: «нюня!», «плакса!», «раз-два-три – сопли подотри!»…