Антология осетинской прозы
Шрифт:
— Илас, мальчик мой! Какая разница, кто его откроет? Лишь бы оно было!
«Ранен в колено, — писал Бечыр. — Не рана, а царапина. Меня больше задел упрек сержанта Скворцова: «Не лезь в глотку фашиста, это тебе не игра в чижика. Пуля достает этих нелюдей и на расстоянии!» Меня-то учит, а сам идет на них, как на таран. Посмотрели бы, как он бросается на эту сволочь! Зубами их грызет! Я каждый раз задаю себе вопрос: какое зло надо совершить, чтобы заслужить ненависть такого человека, как Скворцов? Как-то я спросил его об этом, но у него будто язык отнялся. Потом он ударил кулаком по колену и процедил сквозь зубы:
Гыцци останавливает меня:
— Что ты бормочешь себе под нос? Читай громко!
Я читаю громче, но временами покашливаю, чтобы с языка не слетело нечаянно то, что не должна знать гыцци.
«Фандыр дедушки Кудзи воюет за двоих, а может, и троих солдат. «Под твой фандыр я еще спляшу перед рейхстагом», — шутит иногда сержант Скворцов. Дай бог ему здоровья, я тоже спешу к рейхстагу, но когда он настанет, этот день?»…
Притихла деревня, безмолвствует и гыцци: что-то давно уже не видно Иласа. Я не могу уже видеть эту бессловесную мольбу в глазах матери и сажусь, чтобы написать ей письмо за Бечыра, но меня удерживает он сам, Бечыр: «Что ты делаешь, малыш? Пожалей ее. Ты же знаешь, какая она наивная и доверчивая».
Дни сливаются в один бесконечный кошмар. Гыцци не выдерживает и сама идет искать Иласа. Но я-то знаю: она не найдет его, потому что он прячется от всей деревни.
Дедушка Кудзи стоит у себя во дворе и поверх каменной ограды смотрит вдаль, на проселочную дорогу.
«Кого он ждет? — из-за ограды я не вижу дороги, зато слышу шорох легких шагов на улице. — Какой же я дурак! Кого он ждет? Он ждет фандыр, ушедший на войну. Фандыр и его хозяина».
Шорох стих, и послышался скрип калитки. Приподнявшись на цыпочках, я глянул через оградой, увидев у калитки Иласа, присел, затаившись: «Зачем он пришел к дедушке Кудзи. Опять я забыл о фандыре и его хозяине… Ведь у Иласа в руках фандыр! О, боже, да это фандыр Бечыра и дедушки Кудзи!»
У Иласа подрагивали плечи, и я догадался, что он плачет беззвучно, так, чтобы никого не растревожить. Дедушка Кудзи тронулся с места и пошел навстречу почтальону, явившемуся нежданно и негаданно. Илас бросился к старику.
— Дедушка! Не могу я больше! Не могу прятать фандыр! Но как мне показаться с ним у тети Нанион?!
Я не мог двинуться с места.
— Не могу! Не хочу, дедушка! Хоть Бечыр и наказывал мне держать «черные бумаги» до конца войны, но как же прятать фандыр?!
Какая-то сила перебросила меня через ограду, и я выхватил у Иласа треугольное письмо.
— Крепись, мальчик! Помни о матери, — говорил дедушка Кудзи, а у самого дрожала рука, сжимавшая посох.
Письмо выпало из моих рук и, кружась, опустилось на землю.
«Много бед помог перенести нам фандыр Бечыра. Но на этот раз он подвел и себя, и своего хозяина. Оба смертельно ранены одной пулей. Сержант Скворцов».
Письмо было короткое, а горе безысходное. В глазах у меня потемнело, я весь дрожал. Казалось, какой-то черный котел накрыл меня с головой. Хорошо еще, что в нем оказалась дырочка величиной с птичий глаз и сквозь нее просачивался воздух, и виднелись облака, сбившиеся в небе, как отара овец. Хотя нет, это был не воздух,
— Мальчик! Мальчик мой! — рыдал старик, и я не мог понять, к кому он обращается, ко мне или к Бечыру.
Старик словно прирос к земле. На бороде его блестели слезы. Он гладил рану фандыра и всхлипывал:
— Мальчик мой! Мальчик!..
Второй раз я видел его плачущим, но теперь он не играл на фандыре и не пел песню о Таймуразе Кодзырты.
— Идем! — сорвалось, наконец, с его уст, и я поднял письмо.
Он шел впереди нас с Иласом и на вытянутых руках нес гыцци фандыр.
С тех пор в реке Саукаба утекло много воды. Война давно кончилась. Бечыр навеки остался в братской могиле где-то на подступах к Одессе, а раненый фандыр благодаря сержанту Скворцову нашел родной очаг.
Гыцци оказалась очень сильной. Она устояла перед горем, а я остался с похоронками, которые Бечыр должен был раздать после окончания войны. Я жду Бечыра каждый день, но его все нет и нет.
Гыцци перевязала рану фандыра черной повязкой и повесила его рядом с фотографией Бечыра над кроватью. С противоположной стены на них взирают отец и дед Сауи, но их фотографии без черной каймы…
Как-то к нам зашел дедушка Кудзи. Он уселся, покряхтывая, на скамейку, и спросил гыцци:
— Невестка, не найдется ли у тебя рога араки?
Гыцци удивилась, потому что дедушка Кудзи был непьющий. Она бросилась к шкафу.
— Как же, ма хадзар! [58] Как не найдется!
Старик пожелал счастья нашей семье, не забыл и почтенных предков, а упоминая об усопших, посмотрел в угол, где висели портрет и фандыр Бечыра.
— Пусть живут в царствии небесном ушедшие от нас безвременно… — Он запнулся и, протянув руку к портрету, с трудом закончил тост: — За здоровье Бечыра!
58
Ма хадзар — моя опора.
Гыцци заплакала навзрыд.
— Какое же здоровье может быть у мертвых, да принесу я в жертву за тебя свою несчастную голову!
— Ты не права, невестка, — голос старика задрожал. Он встал и, постукивая посохом, прошел мимо фотографий, сделанных покойным Сандро Роинишвили. Остановившись перед портретом Бечыра, старик долго что-то шептал. Потом снял со стены фандыр, вернулся и снова сел на скамейку.
— Ты не права, невестка! Ты не права, мать невозвратившегося сына! — он задел пальцем струну, и раненый фандыр задребезжал, как треснувший колокол.
— Оставь его! Видано ли, чтобы воскресали мертвые?!
— Не оставлю, невестка! И тебе советую не склонять голову перед смертью, не то приберет она тебя.
Старик достал из кармана кусочек воска, размял его и залепил дырочку от пули. Потом пальцы дедушки Кудзи пробежались по струнам, и я снова услышал звонкий голос старого фандыра.
— Где его хозяин, где? — плакала гыцци, но старик продолжал играть.
Мой маленький сынишка Бечыр стоял перед дедушкой Кудзи и, прижавшись к его коленям, гладил покатый бок фандыра. Старик посмотрел на мальчишку и улыбнулся: