Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Браиловский Александр Яковлевич

Париж

Какой-то поворот случайный, Деревьев чахлых два ряда, Отмечены особой тайной Порой бывают города. Закапал дождь коротким скоком Из малой тучи на Париж. Что за беда? Кафе — под боком. В нем сумерки, опилки, тишь. Стаканы с кофеем дымятся, И в рюмках — золотой ликер. А капли о стекло дробятся И говорят про милый взор, А не о том, что век твой прожит И у ворот стоит беда. Что ж! Это старый мир, быть может, Его последние года. И мы, прошедшие по свету Скитальцы стольких трудных лет, Париж, мы понимаем это И улыбаемся в ответ. И

свято чтим твои приметы: Мороженщика в летний зной, Каштаны на исходе лета, Букеты ландышей весной.

* * *

Его законы соблюдая, Быть может, погибая в нем, Мы образ городского рая С собой в могилу унесем.

Из парижских стихотворений

Где серый дом до неба И улиц узок ход, Мотор — развозчик хлеба Летит стремглав вперед. Рокочет голос жесткий. Так, целый день трудясь, Он мерит перекрестки, Разбрасывая грязь. Туда какая сила Полет толкнула твой, Где школьница спешила С котомкою домой. И где толпа толкалась, Где плыл за домом дом, Там девочка осталась Лежать под колесом. Но совершилось дело, И люди отошли. И маленькое тело Бесследно унесли. И длится вечер длинный, И соблюден закон. Струится запах винный, И хлещет граммофон. Стареет вечер тучный При свете фонарей. Не все благополучно: Стучатся у дверей. В дешевое веселье, В копеечную дурь, Несется новоселье На крыльях снежных бурь. И самый небывалый Приходит переплет, И каждый трупик малый Запишется на счет.

Январь в Париже

Январь в окрестностях Парижа, Сырая утренняя тьма Мне кажутся порою ближе, Чем наша крепкая зима. Заброшенные огороды, Убор дождин на стеблях роз. Весь этот полусон природы, Полувесна, полумороз. Но влажный ветер с океана Внезапно к полдню присмирел, И в клочьях желтого тумана Мелькнули иглы белых стрел. Тяжелых облаков покровы Остановили вечный бег. Холодный, чистый и суровый Валит на полустанок снег. И запахом зимы и гари Камин раскрытый задышал. Искуснейший мираж? Сценарий? Но как откликнулась душа! Я снова старыми глазами На побелевший мир гляжу И меж французскими словами Знакомых слов не нахожу. Лисичка, ласточка, голубка Переступает мой порог. Ее заснеженная шубка, Брусничный запах уст и щек. И неожиданный и скорый Из снежных звезд горит венец. А за окошком у забора Поет и плачет бубенец.

«День какой — нарядный и блестящий!..»

День какой — нарядный и блестящий! Весь в цвету лежит веселый путь. А душе встревоженной все чаще Хочется подольше отдохнуть. Но у неба я прошу немного: Пусть приснится мне в его раю Старая парижская дорога, Все в цветущих липах авеню. Только чтоб белел в конце дороги Деревенский домик наш простой. И чтоб ты сияла на пороге Милою земною красотой.

Мать Мария

«Ввели босого и в рубахе…»

Ввели босого и в рубахе, — Пускай он ищет, наг, один, Простертый на полу, во прахе, Свой ангелоподобный чин. Там, в прошлом, страстной воли скрежет: Был

нерадивый Иоанн. Потом власы главы обрежут, Обет священный будет дан. И облекут в иное платье, И отрешат от прежних мук. Вставай же инок, брат Игнатий, Твою главу венчал клобук. Новоначального помилуй И отгони полночный страх, Ты, чьей недремлющею силой Вооружается монах. А я стою перед иконой И знаю, — скоро буду там Босой идти, с свечой зажженной — Пересекать затихший храм. В рубаху белую одета… О, внутренний мой человек. Сейчас еще Елизавета, А завтра буду — имя рек.

«Вольно вьется на рассвете ветер…»

Вольно вьется на рассвете ветер. За стеклом плуги с сноповязалкой. Сумрак. Римский дом. С ногою-палкой Сторож бродит в бархатном берете. На базар ослы везут капусту. Солнце загорелось, в тучах рдея. В сумрачных пролетах Колизея Одиноко, мертвенно и пусто. Вольно вьется на рассвете ветер… Хорошо быть странником бездомным, Странником на этом Божьем свете, Многозвучном, мудром и огромном.

«Закрутит вдруг средь незнакомых улиц…»

Закрутит вдруг средь незнакомых улиц, Нездешним ветром душу полоснет… Неужто ли к земле опять свернули Воители небесные полет? Вот океан не поглощает сушу И в черной тьме фонарь горит, горит. Ты вкладываешь даже в камень душу, — И в срок душа немая закричит. Архангелы и ангелы, господства, И серафимов пламеносный лик… Что я могу?.. прими мое юродство, Земли моей во мне звучащий крик.

Весна 1931

Ницца

«Устало дышит паровоз…»

Устало дышит паровоз, Под крышей белый пар клубится, И в легкий утренний мороз Торопятся людские лица. От города, где тихо спят Соборы, площади и люди, Где темный, каменный наряд Веками был, веками будет. Где зелена струя реки, Где все в зеленоватом свете, Где забрались на чердаки Моей России милой дети, Опять я отрываюсь в даль, Опять душа моя нищает, И только одного мне жаль, — Что сердце мира не вмещает.

Осень 1931

Безансон

«Охраняющий сев, не дремли…»

Охраняющий сев, не дремли, Данный мне навсегда провожатый. Посмотри — я сегодня оратай Средь Господней зеленой земли. Не дремли, охраняющий сев, Чтобы некто не сеял средь ночи Плевел черных на пажити Отчей, Чтоб не сеял унынье и гнев. Охраняющий душу мою, Ангел Божий великой печали, Здесь, на поле, я все лишь в начале, Пот и кровь бороздам отдаю. Серп Твой светлый тяжел и остер. Ты спокоен, мой друг огнелицый. В закрома собираешь пшеницу, Вражьи плевелы только в костер.

7 августа 1934

«И в этот вольный, безразличный город…»

И в этот вольный, безразличный город Сошла пристрастья и неволи тень, И северных сияний пышный ворох, И Соловецкий безрассветный день. При всякой власти, при любых законах, Палач ли в куртке кожаной придет Или ревнитель колокольных звонов Создаст такой же Соловецкий гнет. Один тюрьму на острове поставил Во имя равенства, придет другой Во имя мертвых, отвлеченных правил На грудь наступит тяжкою стопой. Нет, ничего я здесь не выбирала, Меня позвал Ты, как же мне молчать? Любви Твоей вонзилось в сердце жало, И на челе избрания печать.