Антология сатиры и юмора России XX века. Том 14
Шрифт:
— Что я должен спрашивать?
— Включайтесь в этот пока теоретический эксперимент. Выше голову, мы летим в пропасть и разговариваем. Спросите что-нибудь у меня, а я буду отвечать, как здесь. Все время спрашивайте у меня что-нибудь!
— Что-то я не пойму. Мы еще летим или уже там, на дне?
— Еще летим. На дне не поговоришь.
— Значит, нам конец там, на дне?
— Не обязательно. Мы можем ногами пробить дно и полететь дальше.
— А разве можно ногами пробить дно?
— Можно. Еще Пушкин сказал: вышиб дно и вышел вон. Дно наше. А раз у нас все прогнило, значит, и дно прогнило. Пробьем ногами дно и полетим дальше. Только ноги надо держать параллельно.
— И будем лететь до следующего дна?
— Да, до следующего. Следующее дно тоже наше. Значит, оно прогнило. Пробьем его ногами и полетим дальше.
— А по-моему, в русском языке нет множественного числа от слова «дно». Мы обречены остаться на первом дне.
— Ошибаетесь! В русском языке все есть. Множественное число от слова «дно» — «донья». Все предусмотрено. Да здравствует великий и могучий русский язык!
— Странное слово — «донья», я его никогда не слыхал.
— Но вы никогда и не летели на дно. Еще не такое услышите!
— Вы считаете, что мы пробьем ногами и второе дно?
— Уверен. Если у нас все прогнило, значит, и все донья прогнили. Пробьем ногами. Только нам на время полета придется стать сыроедами. Склоны пропасти довольно плодородны. Попадаются черника, ежевика, грибы, кизил. Только не хлопайте глазами. На лету цап рукой — ив рот! Теперь я понимаю, почему у нас в стране многие сыроедством стали заниматься. Предвидели! Ох и хитер наш народ!
— Выходит, хорошо, что у вас все прогнило. Это сохранит нам жизнь.
— Да, выходит. Если уж гнить, то до конца!
— Как хорошо, что есть донья! Да здравствуют донья! Но ведь и доньям когда-нибудь придет конец?
— Есть шанс, что мы когда-нибудь плюхнемся в рай. Представляете — радость-то какая! Здравствуй, мамочка! Здравствуй, папочка! А вот и я!
— А если плюхнемся в ад?
— Еще лучше! Я все обдумал, я об этом мечтал всю жизнь. Там мы встретим всех вождей революции. Я им крикну: «Учение Маркса всесильно, потому что оно суеверно!»
Я так мечтал встретиться с ними! Увидев Сталина, я скажу: «А с вами, товарищ Сталин, я хотел бы продолжить дискуссию о языкознании!» Но он скорее всего мне ответит: «Тэбэ не по рангу».
Тут из своего адского кабинета выскочит уже навеки бодрый Ленин. Он воскликнет: «Ходоки из России? А вы, товарищ, из Коминтерна? Превосходно. Там у вас кухарки управляют государством, как я предсказывал? Очень хорошо!
А мы опять в эмиграции. Архидикая страна! Далековато им до Швейцарии! Азиатчина! Какие-то странные аборигены. Никакой агитации не поддаются. При этом утверждают, что именно для нас как для родственного племени создали почти кремлевские условия. Ничего себе кремлевские условия — чай и то пахнет серой. Кругом горячие реки! В них купаются какие-то ревматики и день и ночь кричат, по-видимому, от болезненного удовольствия. Я их вождям говорю: «Горячие реки! Надо тепловые электростанции ставить. Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всего ада!»
Как только начинаю их вождям говорить об этом, они делают вид, что не понимают языка. Я уж с ними и по-русски, и по-французски, и по-немецки! Они на все отвечают: «Моя твоя не понимай! Бесы и черти — братья навек!» Чушь какая-то! На днях прямо вывели меня из себя, и я закричал: «Папуасы проклятые! Я вам не Миклухо-Маклай! Я Ленин! Я прикажу Феликсу Эдмундовичу вас расстрелять!»
Нервишки пошаливают. Это, конечно, можно истолковать как шовинизм. Получается, что русские выше папуасов. А мы, большевики, всегда утверждали, что все народы равны. Особенно перед расстрелом! Придется извиниться перед товарищами. Извиниться и расстрелять! Диалектика!
А
«Труп трупу рознь, — угрюмо надувшись, ответит Сталин. — У меня труп генералиссимуса». — «И вот этого интригана, — воскликнет Ленин, — местные аборигены считают главным теоретиком партии! И это затрудняет мою работу! Невежество немыслимое!»
И тут я им врежу всю правду. Об этом я мечтал всю жизнь. Я крикну: «Вот вы все здесь вожди революции. Скажите, есть ли во всей вашей истории хотя бы один благородный поступок?»
И тут они сначала загалдят со всех сторон, заспорят, а потом придут к единомыслию и станут кричать: «Голодный обморок Цюрупы! Голодный обморок Цюрупы!»
— Кто такой Цюрупа? Я что-то не слыхал о нем.
— Был такой деятель, он заведовал всеми продуктами Советской республики и действительно однажды упал в голодном обмороке. «А где же сам Цюрупа? — спрошу я. — Что-то я его не вижу». — «А его направили в рай, — вмешается Калинин, поглаживая бородку, — к нему приводят делегации ангелов и показывают на него: вот большевик, который заведовал всеми продуктами страны, а сам упал в голодный обморок. Святой Цюрупа! И ангелы плачут от умиления, глядя на Цюрупу. А мы, между прочим, уже налаживаем связи с Цюрупой. С его помощью мы переберемся в рай и взорвем его изнутри». — «Знаю я этот ваш голодный обморок Цюрупы, — вмешается тут вечно завистливый Сталин, — я его попросил выдать из складов ЦК дюжину бутылок кахетинского. Гостей ждал. А он мне отказал. Тогда я на него так посмотрел, что он в обморок упал. Вот вам и голодный обморок Цюрупы». — «Коба опять клевещет, — вмешается Ленин. — голодный обморок Цюрупы подтвержден всеми кремлевскими врачами. А то, что в раю его признали, — тоже неплохо. Иногда признание врагов служит лучшим доказательством нашей правоты. А кстати, среди сегодняшних ваших вождей бывают голодные обмороки?» — «Среди вождей — не слыхал, — отвечу я, — но среди шахтеров и учителей случаются». — «Подвиг заразителен! — воскликнет Ленин. — Народ подхватил голодный обморок Цюрупы! Я всегда стоял за монументальную пропаганду!»
— Боже, какой кошмар! Но, может, мы пролетим мимо ада?
— Все может быть! Летим себе, пробивая донья! Наговоримся всласть и разрешим все неразрешенные русские вопросы. Видно, их надо было разрешать на лету. А мы пытались на своих кухнях под чай или под водочку их разрешить. Не получилось. А ведь недаром какой-то мыслитель сказал: движение — все. Цель — ничто.
— Но что толку разрешать ваши вопросы, когда вы ничего не можете передать наверх, своим.
— Зачем наверх? Наши все будут внизу.
— Все?
— Все, кто долетит.
— Долетит до чего?
— Вот этого я не знаю. Главное — долетит.
— Так вы считаете, что не все долетят?
— Конечно, не все долетят. Но те из нас, кто долетит, поделятся своими мыслями с согражданами.
— Так вы считаете, что мы все-таки долетим?
— Все так считают.
— И те, кто не долетит, тоже так считают?
— Конечно.
— Мне жалко их. Но ведь у нас шансов больше?
— Конечно. У меня опыт прыжков с парашютом. Я увлекался парашютным спортом. Но потом все парашюты у нас отобрали и засекретили. Уже тогда можно было догадаться, что дело плохо, но я не догадался. Доверчивый.