Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Внутри семейного узла в период ссор и междометий всегда легко найти козла, который в этой паре третий. Настолько в детях мало толка, что я, признаться, даже рад, что больше копий не нащелкал мой множительный аппарат. Куда ни дернешься — повсюду в туман забот погружена, лаская взорами посуду, вокруг тебя сидит жена. Глаз

людской куда ни глянет, сохнут бабы от тоски, что любовь мужская вянет и теряет лепестки. Послушно соглашаюсь я с женой, хотя я совершенно не уверен, что конь, пускай изрядно пожилой, уже обязан тихим быть, как мерин. Когда у нас рассудок, дух и честь находятся в согласии и мире, еще у двоеженца радость есть от мысли, что не три и не четыре. Да, я бывал и груб и зол, однако помяну, что я за целый век извел всего одну жену.

СЛИШКОМ Я ЛЮБЛЮ ДРУЗЕЙ МОИХ,

ЧТОБЫ СЛИШКОМ ЧАСТО ВИДЕТЬ ИХ

Течет беспечно как вода среди полей и косогоров, живительная ерунда вечерних наших разговоров. Тяжки для живого организма трели жизнерадостного свиста, нету лучшей школы пессимизма, чем подолгу видеть оптимиста. Не могут ничем насладиться вполне и маются с юмором люди, и видят ночами все время во сне они горбуна на верблюде. Мы одиноки, как собаки, но нас уже ничем не купишь, а бравши силой, понял всякий, что только хер зазря затупишь. По собственному вкусу я сужу. чего от собеседника нам нужно. и вздор напропалую горожу охотнее, чем умствую натужно. Ты в азарте бесподобен ярой одурью своей, так мой пес весной способен пылко трахать кобелей. Я вижу объяснение простое того, что ты настолько лучезарен: тебя, наверно, мать рожала стоя и был немного пол тобой ударен. Хоть я свои недуги не лечу, однако, зная многих докторов, я изредка к приятелю-врачу хожу, когда бедняга нездоров. То истомясь печалью личной, то от погибели в

вершке, весь век по жизни горемычной мечусь, как мышь в ночном горшке. Я курю возле рюмки моей, а по миру сочится с экранов соловьиное пение змей и тигриные рыки баранов. Мой восторг от жизни обоснован, Бог весьма украсил жизнь мою: я, по счастью, так необразован, что все время что-то узнаю. В эпоху той поры волшебной, когда дышал еще легко, для всех в моей груди душевной имелось птичье молоко. Сбыл гостя. Жизнь опять моя. Слегка душа очнулась в теле. Но чувство странное, что я — башмак, который не надели. Поскольку я большой философ, то жизнь открыла мне сама, что глупость — самый лучший способ употребления ума. С утра неуютно живется сове, прохожие злят и проезжие, а затхлость такая в ее голове, что мысли ужасно несвежие. С утра суется в мысли дребедень о жизни, озаренной невезением, с утра мы друг на друга — я и день — взираем со взаимным омерзением. Несчастным не был я нисколько, легко сказать могу теперь уж я, что если я страдал, то только от оптимизма и безденежья. На убогом и ветхом диванчике я валяюсь, бездумен и тих, в голове у меня одуванчики, но эпоха не дует на них. Я часто спорю, ярый нрав и вздорность не тая, и часто в споре я не прав, а чаще — прав не я. Поскольку я жил не эпически и брюки недаром носил, всегда не хватало хронически мне времени, денег и сил. Поскольку я себя естественно везде веду, то я в награду и получаю соответственно по носу, черепу и заду. Свои серебряные латы ношу я только оттого, что лень поставить мне заплаты на дыры платья моего. Чтобы вынести личность мою, нужно больше, чем просто терпение, ибо я даже в хоре пою исключительно личное пение. Врут обо мне в порыве злобы, что все со смехом гнусно хаю, а я, бля, трагик чистой пробы, я плачу, бля, и воздыхаю.