Антология сатиры и юмора России XX века. Том 21
Шрифт:
Он осекся и неуверенно взглянул на Мемозова — готов ли тот к объединению? Мемозов стоял у окна, прямой и важный, непроницаемый и серьезный. На левой его ладони лежал миниатюрный стерилизатор.
— Вскипятите! — скомандовал он и протянул стерилизатор Киму.
— Колешься, старик? — со сладким ознобом выдохнул Ким.
— Всего лишь смесь тибетского молочая с почками саксаула. Не pro, a contra галлюцинаций, — с великолепной холодностью протянул авангардист и прикрыл глаза.
Кимчик бежал себе на кухню со стерилизатором и восторженно бормотал:
— Нет-нет, не халтурщик! Вот теперь мы скорешимся, вот пойдет скорешовочка! Саксаулом колется! Подумать страшно!
К полудню тучи похудели, как кошельки к концу недели, их звал в дорогу океан, к полудню сливки убежали, котлеты прогорели в сале, и гарь заволокла диван, где ноги женские лежали…
Теперь дым валил с кухни, сгоревшие сливки жареными пузырями летели в комнату, а потрясенная Маргарита
Европейские подстрочники
№ 37
Ты подбегаешь ко мне по осенним сумеркам после дождя на пустынной улочке готического града ты подбегаешь а за спиной твоей башня и холодное небо а между нами лужа с этой башней и этим холодным небом ты подбегаешь и вот уже рядом со мной твой золотой мех и бриллиантовые волосы и встревоженные глаза и мягкие губы ты моя девочка моя мать моя проститутка моя Дама и ты уже вся разбросалась во мне и шепот и кожа и мех и запекшиеся оболочки губ и влажный язык и никотиновый перегар все уже на мне все успокаивает меня и засасывает в воронку твоего чувства в холодной Центральной Европе в ночной и не ждущей рассвета в пустынной просвистанной ветром нас только двое и автомобиль за углом теперь мы поедем по сливовым аллеям и будем ехать всю ночь и голова твоя будет спать у меня на коленях под рулевым колесом всю ночь под тихое рекламное радио вдвоем под шепот печальной Европы сквозь сливовую глухомань вдвоем но ты все подбегаешь и подбегаешь и между нами все лежит лужа с башней и куском холодного неба«Тианственная» несравненная Марго задохнулась от совершенно «не-тианственной» ревности, смяла все эти лужи с башнями и судорожно схватила следующее:
№ 14
Да, нелегко, должно быть, разыграть Гайдна в этом безумном городе в разнузданном Средиземноморье. Собраться втроем и зажечь над пюпитрами свечи, сесть и заиграть с завидным спокойствием и даже мужеством «Трио соль минор», то есть сообразить на троих. В безумном городе, где «стрейнджеры в ночи» расквасят морду в кровь о кирпичи, приплыл на уголочек с фонарем кудрявый ангелочек с финка рем. В порту была получка… Гулял? Не плачь! Спрошу при случае Хау мач? Ты видишь случку Луны и мачт?Мы машинисты, а мы фетишисты, мы с перегона, а мы с перепоя, прокурились, пропились, голоса потеряли, теперь и голоса не продашь за христианских демократов.
Между тем они собрались: Альберт Саксонский — виолончель, Билли Квант — скрипка и Давид Шустер — фортепиано, и начали играть. И их любимый Гайдн был сух и светел в своем настойчивом смирении.
Как чист, должно быть, был камень вдоль реки, все эти немецкие плиты, вылизанные дождями, как кость языком старательного пса, и подсушенные альпийским ветром, как чист, должно быть, был этот камень, когда по нему прошел Гайдн, стуча чистыми поношенными, но очень крепкими башмаками и медленно мелькая белыми шерстяными чулками.
А я работала по молодежи, на «беркли «ботала всю ночь до дрожи. Агент полиции, служанка НАТО! Дрожа в прострации крыл хиппи матом. Опять вы, факкеры, вопите — Дэвис! А в мире фыркают микробы флюис! Агента по миру пустили босым, от смеху померли молокососы. Искали стычки Мари с Хуаном, в носы затычки с марихуаной… Толкнул гидальго Герреро в спину торговца падалью, и героином, потом кусочники на «Кадиллаке» меня запсочили в свои клоаки.И, нагулявшись до посинения носа, он, Гайдн, входил в кондитерскую Сан-Суси, чтобы съесть солидный валик торта, запив его жарким глинтвейном, что пахнет корицей и ванилью.
Затем хозяйка, пышная Гертруда, в лиловой кофте прятавшая дыни и в черной юбке кремовую арку ворот немецкого сладчайшего Эдема, за ширмой покровительствовала Гайдну.
А вслед за тем помолодевший Гайдн просил свечу и прямо там за ширмой записывал остатками глинтвейна финал концерта в четырех частях.
И старческий здоровый желтый палец, так гармонично чувствуя природу, уже предвидел нынешнее трио в безумном пьяном горе-городке.
Альберт Саксонский, Билли Квант и Шустер Давид Михайлович играли с вдохновением, и с уважением выслушивали поочередные соло, и вновь самозабвенно выпиливали и выстукивали концовки печальных, но жизнеутверждающих кварт.
Все четверо были очень пристойны и специально для этого вечера одеты в рыжие от старости фраки и ортопедические ботинки. Никто из четверки не носил модной в то пятилетие растительности, за исключением Шустера с его ассирийской, пересыпанной нафталином бородой.
Мы говорим «четверо», потому что трио едва не перерастало в квартет, к свече просилась флейта, и временами незримый коллега, тоже вполне приличный и печальный, подсвистывал на флейте. По вольности переводчика вокруг мансарды бродил Вадим, да-да — Вадим Китоусов.
Они ни к кому не обращались своей музыкой, но втайне надеялись, что не звуки, а хотя бы энергия звуков проникнет сквозь бит и пьяный гогот обобранных матросов тралового флота в подземный полусортир-полубар под железным цветком МАГНОЛИЯ, и там одна из девок в лиловой кофте и черной юбке почувствует своими высохшими ноздрями запах Гайдна, глинтвейна с корицей и ванилью, и во дворе притона прополощет рот и примет аспирину.
И выйдет в слякоть, в тот водоворот, где пьяные испанцы. негры, греки, шестого флота дылды-недоноски, шахтеры, жертвы дикой «дольче виты», растратчики в последних кутежах — все носятся от столба к столбу, от автомата к автомату, торопясь влить в себя что-нибудь и конвульсивно сократиться… и каждый встречный гадок, но каждого можно умыть Гайдном и пожалеть.
О нет, она не будет их жалеть — хватит, нажалелись! — а жалости женской достойны лишь самые храбрые, те трое — Альберт Саксонский, Билли Квант и Шустер — и четвертый невидимый.
Для того-то они храбреют с каждым тактом с каждой квартой с каждым вечером на чердаке и наливаются отвагой. как груши дунайским соком, вот уж третий век для жалости. Ищи мансарду нашу, ведет тебя Вадим. там трое варят кашу, четвертый — Невидим. Задами рестораций, скользя по потрохам, пройди стену акаций, тебя не тронет хам. А тронет грязный циник — пером пощекочи и в занавес глициний скользни в ночи. Откинь последний шустик пахучих мнемосерд… ..В окне малютка Шустер и крошечный Альберт, миниатюрный Билли, игрушечный рояль… Ах, как мы вас любили! И как вам нас не жаль?!