Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15

Корецкий Данил Аркадьевич

25

Ян Руткис, отец Иманта, был народным судьей, и это обстоятельство в значительной мере облегчало контакт с адвокатом, который мог быть полезен Борисову. Узнав, в чем дело, Руткис остановил свой выбор на адвокате Филанцеве и обещал с ним переговорить... Эта семья потомственных адвокатов обосновалась в Риге еще в конце прошлого века.

Борисов просматривал свежий номер журнала «Огонек», когда в дверь заглянул Ян Руткис.

— К вам можно?

— Да, да, пожалуйста.

Руткис сел на стул, потянулся к пачке папирос:

— Разрешите? Только что звонил Филанцеву. Не вдаваясь в подробности, сказал ему о вашем желании с ним встретиться. Он ждет вас через час-полтора. Завтра понедельник, и его не поймаешь. «Куй железо, пока горячо». Так, кажется, говорит русская

пословица.

— Чудесно! Большое вам спасибо. — Борисов встал и потер руки. — Сейчас одиннадцать... Будем собираться.

Через час он с Имантом Руткисом уже поднимался по широкой лестнице старинного жилого дома. Косой луч солнца, пронзавший витражное окно на лестничной площадке, освещал потемневшую от времени медную табличку на дверях квартиры № 4.

«Господин Филанцев А. В., адвокат», — прочел Борисов четко выгравированную надпись по-русски. «Господин... Еще от тех времен».

На звонок вышла пожилая седая женщина в строгом черном платье с филигранной брошью.

— Товарищ Борисов? — спросила она.

— Да, Борисов.

Женщина поздоровалась и, пропустив их в переднюю, предложила раздеться. Потом, дотронувшись до чуть приоткрытой двери, сказала:

— Пожалуйста, муж вас ждет.

Из-за стола поднялся невысокий, полный мужчина лет шестидесяти. Нижнюю часть его розового лица обрамляла аккуратно подстриженная эспаньолка. Здороваясь, он чуть наклонил голову, и Борисов увидел среди стриженных ежиком волос небольшую лысину. Словно в пшеничную стерню кто-то положил розовое блюдечко.

На добродушном лице адвоката сверкнул неожиданно острый оценивающий взгляд. Жестом радушного хозяина он указал гостям на два массивных, обитых черной тисненой кожей, резных кресла.

Такой же, как кресла, крытый темным лаком письменный стол и два книжных шкафа с толстыми, тронутыми витиеватым орнаментом стеклами. На столе, сбоку — бронзовая «Фемида» простирает над письменным прибором чаши весов. У ее ног, в пьедестал вделан циферблат с остроконечными позолоченными стрелками.

И сам хозяин кабинета, и вся обстановка, окружавшая его, разительно напоминали Борисову какой-то кинофильм, повествующий о дореволюционном прошлом России. И эти кресла... Для посетителей... Они стояли вполоборота к столу, так сказать, в своем рабочем положении, будто еще вчера в них сидели какие-нибудь фабриканты или владельцы магазинов. Здесь, очевидно, все было таким же, как и четверть века назад, и как-то не верилось, что этот кабинет давно уже не отвечает своему назначению и его хозяин принимает клиентов за обыкновенным, обшитым фанерой, столом в юридической консультации.

И в этой атмосфере старорежимного, удивительного своей стабильностью духа как-то чуждо выглядела шеренга одинаковых книг в темно-вишневом переплете, выстроившаяся на видном месте в книжном шкафу, — полное собрание сочинений Ленина.

Другой на месте Борисова, возможно, усомнился бы в успехе визита, посчитав хозяина приспособленцем. Но со слов Иманта Руткиса Борисов знал, кто перед ним. Арсений Витальевич Филанцев еще в трудное для Латвии время правления Ульманиса показал себя с самой хорошей стороны. Блестяще выигранным в 1939 году процессом, на котором Филанцев доказал невиновность двух коммунистов, обвиняемых в террористическом акте, он снискал признание среди прогрессивных сил. Из адвоката он на время превратился и в дотошного следователя, добрался до истоков преступления.

Вот почему Борисов, стряхнув с себя наваждение, сковавшее его в первую минуту пребывания в этом музейном кабинете, заговорил без какого бы то ни было предубеждения.

Он рассказал, что ищет некую Татьяну, вдову рижского адвоката. Очевидно, эта женщина в сорок первом году была достаточно молодой, если могла заинтересовать двадцатипятилетнего мужчину. Но поскольку она уже успела овдоветь, то надо полагать, что ее муж умер незадолго до войны. Борисов попросил Филанцева подсказать, кто бы это мог быть.

Еще слушая Борисова, Филанцев что-то обдумывал. И, когда Борисов кончил,сказал:

— Когорта юристов в Риге и сейчас не столь велика, чтобы мы не знали друг друга, а до войны и того была меньше. Помню я хорошо, что перед войной умер Ян Приеде, потом — Бруно Баугис. Простите, просто щеголяю памятью. А вот за год до войны скончался Радимир Николаевич Ольшевский. Именно он оставил

молодую вдову — Татьяну Владимировну.

— Что вы можете о ней сказать? — спросил Борисов.

— Прежде всего — это была красавица. Очень молодая. Сейчас я припомню, сколько ей было в сороковом году...

— В том году, когда она овдовела?

— Да, конечно. Но я имел в виду сороковой год вообще. Это, если можно так выразиться, своего рода грань, разделившая два исторических периода в жизни нашей республики. Вот и принято вести отсчет времени «до» и «после» сорокового.

— Понимаю. Грань между старой жизнью и новой.

— Совершенно верно. Для многих этот год стал весьма и весьма значительной вехой в жизни. В том числе и для Ольшевской. — Филанцев что-то прикинул в уме, прищурив правый глаз. — Так вот, товарищ Борисов, Татьяне Владимировне в этом знаменательном году было года двадцать два — двадцать три, не больше. Да-с... А что вас, собственно, интересует в ее биографии? Я хорошо знал эту семью. До сорокового, конечно...

— Расскажите, что помните, Арсений Витальевич, — попросил Борисов.

Филанцев немного подумал, собираясь с мыслями, и продолжал:

— Ее родные приехали в Ригу из России сразу же после Февральской революции. Я их не знал. Они погибли в 35-м году в автомобильной катастрофе. Мое знакомство с Татьяной произошло в тридцать шестом году на ее свадьбе, когда меня пригласил к себе мой коллега Радимир Ольшевский... Карл Маркс сказал, что самый продажный человек— это адвокат... Но ставлю пари на черного петуха — если бы ему довелось познакомиться с Ольшевским, то он задумался бы над своей категоричной формулировкой, — Филанцев задорно подмигнул, — ибо Ольшевский был честнейшим, бескорыстнейшим человеком. Попадись другому за женой такое богатейшее приданое: консервный завод, комбинат по изготовлению бекона на экспорт, два-три магазина и еще что-то, он забросил бы адвокатуру к чертям и кутил бы напропалую. А он поступил иначе. Продолжая вести дела богатых семейств, он в то же время открыл филиал своей конторы, где два его помощника только тем и занимались, что давали бесплатные консультации беднякам. Сам он нередко безвозмездно выступал в суде, защищая неимущих клиентов. И в этом, должен я вам сказать, не было никакой бравады. Но, к сожалению, хорошие люди долго не живут, — улыбнулся Филанцев. — В начале мая сорокового года Радимир катался на яхте по Рижскому заливу и случайно упал в холодную воду, простудился. Крупозное воспаление легких уложило его в могилу. Был он года на три-четыре старше меня. Вчерашние знакомые и друзья Радимира ринулись к молодой вдове с предложениями руки и сердца. Но... дом на улице Стабу погрузился в глубокий траур — там никого не принимали. В том числе и меня, хотя я меньше всего способен был играть роль поклонника, у меня росло три дочери, но и вообще... Татьяна Владимировна сделала большую ошибку, отгородившись от мира сего. Были люди, которые чувствовали, что стоят в преддверии больших событий, и, конечно, они могли бы ей вовремя посоветовать обратить недвижимость в звонкую монету. Хотя... Ну что бы это дало в конце концов? — покачал головой старый адвокат. — Вы уж меня извините... Теперь об этом говорить как бы аполитично, но вспоминая то время, я невольно начал мыслить старыми категориями. Одним словом, после известных вам событий на политической арене сорокового года Ольшевская осталась у разбитого корыта. Мало того — в полном одиночестве. Ее поклонники... В общем, из лучших побуждений не будем касаться того спорного времени.

— А ее родственники? Какова их судьба?

— Родственников у нее не было. Только дядя ее мужа — Георгий Станиславович Ольшевский и его небольшая семья. Этот дядя — фигура весьма любопытная. Он тоже, как и племянник, был немного с «левым» уклоном. Сам изрядный театрал, в конце концов организовал народный театр. Снял вместительный зал и давал представления одно за другим. Ставил Горького, Райниса, Упита. В то время в рижских театрах шли пьесы реакционных писателей, восхвалявших богатство и праздную жизнь буржуазии. Из западной драматургии ставили пьесы, построенные на мистике и дешевых любовных интрижках. Так что его полезное начинание в сороковом году было оценено должным образом. Георгия Станиславовича пригласили на работу в культпросвет и поручили руководить драмкружком. После войны он, кажется, продолжал трудиться в этой же области.