Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15

Корецкий Данил Аркадьевич

— Вы говорили о работе против СССР, — сказал Ермолин, — но разведки НАТО занимаются подрывной деятельностью и в других странах. Почти каждую неделю в вашей же западной печати появляется какое-нибудь сенсационное разоблачение западных разведок, особенно ЦРУ. Ваши показания, по существу, только дополнительная иллюстрация к этому.

Нурдгрен отпила чай из своей чашки.

— Я расскажу о выполнении поручений Ричардсона. А вы сами определите, что к чему.

Ермолин молча кивнул.

— В мою задачу входило, в основном, привлекать клиентуру в салон мадам Дальберг, по возможности изучать советских людей, а о своих наблюдениях сообщать Елизавете Аркадьевне. Как я поняла, после смерти мужа она стала самым ценным агентом Ричардсона в наших северных

странах, так же как несколько позже и сын, которого Тони приручил вообще с детства. Так вот, задания чаще всего я получала именно от мадам Дальберг, потому что Ричардсон бывал лишь наездами. Тони все более избегал встреч со мной наедине. Когда ему нужно было, он встречался со мной на квартире хозяйки, куда обычно проходил через салон. Так из любовницы он превратил меня в шпионку.

Мужчины заглядывались на меня, и это тоже было учтено. Меня частенько приглашали по телефону на завершение какого-нибудь мужского ужина в ресторан, потом увозили в отель... Эти же деловые люди заезжали и ко мне домой. Платили щедро, но, видно, я не родилась для накопительства. Постепенно я отвыкала от мыслей о Тони, а богема все глубже засасывала меня. Потом я поняла, что такой образ моей жизни помогал Тони и мадам, снимал с них ответственность. Финляндия всерьез встала на путь добрых отношений с вашей страной. Женщина вроде меня не могла бы осложнить отношения между нашими странами. Все так просто...

Приведу такой случай. Лео Дальберг был студентом университета. Он был уже совсем взрослый молодой человек, респектабельный, приятный, вежливый, всегда хорошо одет. Я пришла на вокзал проводить одну нашу клиентку, жену советского инженера, приемщика машин на каком-то заводе. Она с мужем уезжала в отпуск. Мы знали, что оба они скуповаты. Я дала знак Лео, и он, подойдя к супругу, вежливо спросил его, не может ли тот привезти из России в обмен на что-нибудь женские серебряные украшения. Тогда эти вещи у вас были очень дешевы. Золотые тоже. И что же, вы думаете, произошло? Инженер рассвирепел и высказал Лео такие слова, каких ни в одном словаре не сыскать. Елизавета Аркадьевна больше свое чадо на выполнение таких поручений не посылала. Зато за последние годы он, уже как начальник отдела сбыта фирмы, сумел скупить у вас порядочно изделий из золота и серебра.

Не могу забыть, как мы с мадам Дальберг унизительно почувствовали себя, когда отказались от платы за переделку — небольшую, по европейской моде — каракулевой шубки для советской балерины. Мы действительно были восхищены искусством этой артистки и хотели отблагодарить ее таким образом. Я даже удивилась, что Елизавета Аркадьевна при ее любви к деньгам пошла на это. Довольная переделкой, балерина спросила, сколько стоит работа.

«Это наш подарок вам, дорогая, за ваше искусство», — ответила Елизавета Аркадьевна.

«Благодарю вас, но у нас в Союзе искусство не принято одаривать подобным образом. — И она положила на трюмо сумму, превышающую даже ту, что полагалась. — Добро пожаловать на наши концерты!» — с этими словами балерина покинула салон.

Нурдгрен обвела чекистов взглядом.

— Вот в чем ваша политика, — продолжала она. — Мадам Дальберг, я думаю, тоже понимает это не хуже меня. Я вспоминаю Олимпийские игры в Хельсинки летом 1952 года. Ричардсон, он специально приехал к Олимпиаде, поручил мне изучить советскую женскую команду. Ваши спортсменки жили в новом студенческом общежитии в чудесном пригороде — Отаниеми. Я должна была дежурить там, заговаривать с девушками, приглашать к нам в салон, расспрашивать по вопроснику, который Ричардсон велел мне запомнить. Действовать я должна была смело, в случае чего он обещал меня выручить.

Два дня все шло хорошо. Ваши спортсменки одерживали одну победу за другой, были в хорошем настроении, тренировались, купались, гуляли по дорожкам. Тогда-то я и приступила к разговору с одной из них. Это была знаменитая спортсменка, ее росту и силе могли бы позавидовать многие мужчины. Она взяла меня под руку так, что остались синяки на память, и сказала:

«Если ты еще раз покажешься здесь, я тебя, как диск, запущу вон к тому острову...»

Я ничего не сказала об этом случае Ричардсону, мне было стыдно. Единственным моим успехом в подобного рода попытках было дело Коркина.

Энтони поручил мне держать в поле зрения отель «Карелия», в котором жили в основном советские инженеры. Уже тогда я чувствовала, что Ричардсон особенно тянется к вашим специалистам. На лето жены инженеров обычно уезжали домой, к детям. Мужчины оставались одни. Заходили иногда поужинать в небольшой ресторанчик поблизости, хотя в «Карелии» была превосходная кухня. Я почти ежедневно заходила в ресторанчик тоже. Его хозяйка Мария была моей приятельницей. Тони знал ее еще с Карельского перешейка, она и там держала ресторан. Мария получила корваус — возмещение убытков от войны, кто-то ей к тому же помог, и она снова завела свое дело. У нее было очень уютно. Тапер Федя, тоже русский бедолага, негромко, с хрипотцой чудесно пел русские песни и романсы. Только пропил он свой талант. Стоило в ресторанчике появиться русскому из советских, Федя, как он говорил, переходил на ностальгию: «Степь да степь кругом» или еще что-нибудь в таком духе. Пел так, что мурашки пробегали по коже, слезу вышибал у кого угодно. Правду надо сказать: и его, Федина, душа искала чего-то кроме водки, да не нашла. Ричардсон, знаю, к нему подкатывал, так он его к черту посылал...

До сих пор не могу забыть одного романса, который пел Федя. Мелодия у меня на слуху, а слова, дай бог памяти...

Нурдгрен приподняла голову, закрыла глаза и на минуту задумалась. Потом медленно, чуть нараспев, начала неуверенно читать:

Принесла случайная молва Милые ненужные слова: Летний сад, Фонтанка и Нева.

По левой щеке Дарьи Егоровны скатилась слеза. Она умолкла и стыдливо смахнула слезу мизинцем. Чтобы не смущать расстроенную воспоминаниями женщину, чекисты отвели от нее глаза. Ермолин, быть может, лучше других понимал, почему так взволнована эта несчастная, в сущности, преступница.

— Читайте дальше, Дарья Егоровна, — мягко сказал он, — это хорошие стихи.

— Вы знаете их? — удивилась Нурдгрен.

— Знаю. Приходилось и читать, и слышать. Продолжайте, пожалуйста.

Теперь уже Турищев и Кочергин удивленно смотрели на Владимира Николаевича.

Нурдгрен, оправившись от смущения, уже вполне уверенно продолжала:

Вы, слова залетные, куда? Здесь шумят чужие города И чужая плещется вода. Вас не взять, не спрятать, не прогнать. Надо жить — не надо вспоминать, Чтобы больно не было опять. Не идти ведь по снегу к реке, Пряча щеки в пензенском платке, Рукавица в маминой руке. Это было, было и прошло. Что прошло, то вьюгой замело. Оттого так пусто и светло.

...Нурдгрен замолчала. Она ждала, что эти люди, такие непонятные и даже загадочные, словно из другого мира, хотя и говорившие на одном с нею языке, русском языке, осудят ее за не к месту вырвавшиеся из ее сердца чувства... А все же интересно, откуда этот самый старший, кажется, он даже генерал, знает песню, которую пел тот бедолага Федя?

Именно от него и пришла помощь.

— Видите ли, Дарья Егоровна, то, что вы прочитали сейчас, это печальный вздох российской эмиграции, выраженный искренне, с сердечной болью. Конечно, не всей эмиграции, но той ее большей части, которая поняла, что по собственной вине трагично утратила Родину, тосковала по ней, рвалась, быть может, даже обратно. Ну, как Вертинский, например.