Антология советского детектива-38. Компиляция. Книги 1-20

Александров Владимир Григорьевич

Соловьев начал диктовать: «Киевлянин завершает дело, готовится к отъезду. С ним восемнадцатый. К посланному с малышом перстню без камня найден бриллиант. Жду указаний. Перехожу на прием».

Никезин тихо расшифровывал текст: «Бриллиант направить с восемнадцатым. Подтверждаем встречу и в Киеве. Выезд восемнадцатого сообщите. Монахине ждать указаний. На связь выходить регулярно».

— А кто такая эта монахиня — спросил Никезин когда они отъехали.

— Будешь много знать, скоро состаришься, — ответил Соловьев. — А у тебя жена молодая, стариться тебе, никак нельзя.

При упоминании о жене Никезин сморщился, сплюнул в открытое окно машины и отвратительно выругался.

Оперативники проследили за такси 39–91 до самого

выезда из города. Дальше по открытой местности за машиной следовать было нельзя, и они остались ждать ее возвращения. Оперативников на их посту сменили радисты. Они запеленговали передачу, определив довольно точно, из какого района она велась, и передали текст телеграммы шифровальщикам.

На этот раз телеграмма появилась на столе полковника Любавина уже в расшифрованном виде. Первую телеграмму на месте прочесть не удалось. Ее переслали в Москву, и московские шифровальщики нашли ключ к этому ранее неизвестному шифру.

Любавин внимательно прочел телеграмму и вызвал к себе Чингизова.

«Монахиня»

Выполняя просьбу полковника Любавина, херсонские оперативники попытались расширить круг сведений о Черемисиной. Они установили, что Елена Черемисина училась в местном педагогическом институте и в начале войны перешла на четвертый курс. В институте архива не сохранилось, документы сгорели во время бомбежки, так что добыть фотографию Черемисиной не представлялось возможным. Один из старых преподавателей института помнил эту студентку и назвал одну из ее подруг, которая сейчас преподавала литературу в вечерней школе. Нашли эту подругу. У нее, к сожалению, фотографии Черемисиной не было. Но учительница вспомнила, что Лена Черемисина очень дружила с одним молодым врачом, которого звали Алеша, а фамилия, кажется, Никодимов. Где он сейчас, она не знала, но помнила его отчетливо — он был худощавый, очень близорукий, носил очки с толстыми стеклами. «Леночка в шутку даже говорила, — рассказывала учительница, — что это очень хорошо, что Алеша так близорук, он не будет замечать ее веснушек».

Врач, Алексей Никодимов, близорукий, — это уже были приметы. И они привели оперативных работников в живописный городок Цюрупинск, что расположен по другую сторону Днепра, невдалеке от Херсона.

Врача районной поликлиники Алексея Ивановича Никодимова они застали дома. Он принял их очень любезно и был немало удивлен, когда лейтенант Валуев, ведший розыск, заговорил с ним о Елене Михайловне Черемисиной.

— Вы тоже знали Елену Михайловну? — спросил он взволнованно.

— Простите, доктор, а почему вы говорите знали? Разве вы не поддерживаете с ней дружеских отношений? Простите, это глубоко интимный вопрос, но мне рассказывали, что вы с ней были очень дружны, и подруги даже считали, что Лена выйдет за вас замуж. Что же изменилось в ваших отношениях после войны?

— Я не понимаю вас, — удивленно сказал врач. — О чем вы говорите, что могло измениться в моих отношениях с Леночкой? Я любил ее и продолжаю любить. Как видите, вы пришли в квартиру холостяка. Я живу один, и мне трудно найти слова, чтобы вот так, сразу, рассказать вам, малознакомому человеку, все то, что я пережил после известия о трагической гибели Леночки. Мы были очень дружны и, я знаю, она любила меня так же крепко, как я ее. Но началась война, Леночка сказала, что она не может остаться здесь, в Херсоне, и ушла добровольцем на фронт. Я рвался за ней, я требовал, чтобы меня взяли в армию, но я страшно близорук, и мне отказали. За три месяца от Лены пришло четыре коротеньких письмеца. Я только и жил этими письмами. А потом писем не стало. Я писал десятки раз по тому номеру полевой — почты, который она мне сообщила. Ответа не было. Я писал командованию части просьбой сообщить мне, где Черемисина, думая, что, может быть, ее перевели куда-нибудь. И вот, наконец, пришел долгожданный ответ. Открывая письмо, я радовался, как мальчишка.

Для меня в ту секунду не было ничего дороже этого конверта из серой плотной бумаги с треугольником армейской полевой почты. Могу только сказать, что более страшной минуты, чем та, которую я испытал, когда прочитал письмо, в моей жизни не было. Командование части сообщало, что Лена пала смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Я потом писал еще в ее часть, много писал, просил рассказать мне подробности, как это произошло, спрашивал, где я могу найти ее могилу. И получил ответ. В нем говорилось о том, что Елена Черемисина была схвачена немецкими извергами на поле боя. Они взяли ее живой, зверски надругались над ней и убили. Где это происходило, писал мне командир части, мы вам сейчас по оперативным условиям сообщить, к сожалению, не можем.

Рассказывая все это, доктор Никодимов очень разволновался, голос его дрожал, в глазах стояли слезы. Ему было неудобно показывать свою слабость перед молодым офицером, и он отвернулся к окну. Успокоившись немного, Никодимов спросил Валуева:

— Могу я узнать, товарищ лейтенант, чем вызваны ваши вопросы о Елене Черемисиной?

— Да, доктор, конечно. Мне поручено выяснить, действительно ли погибла Черемисина и найти к тому достаточные доказательства.

— Может быть, я не имею права спрашивать вас о подробностях, — обратился к лейтенанту Никодимов, — но чего нельзя сказать — не говорите; я понимаю особенности вашей службы. Но, все-таки, кому и для чего нужны сегодня такие доказательства? У Лены было три близких человека: отец, мать и я. Отец и мать погибли, Я, к сожалению, жив, и в ее гибели у меня нет никаких сомнений. Если хотите, я покажу вам сейчас документы. Я не могу им не верить. Это писали ее старшие боевые товарищи.

Доктор открыл стол, бережно вынул оттуда папку, перевязанную черной лентой, и извлек из папки письма. Несколько писем, написанные на листках школьной тетради беглым мелким почерком, были, видимо, письмами Лены, и Никодимов отложил их в сторону. Последнее письмо на имя доктора Никодимова было от начальника политотдела соединения, где служила Черемисина. Начальник политотдела писал, что командование разделяет его горе и что советские воины постараются отомстить за гибель молодой патриотки.

— Вот, — сказал Никодимов, — какие уж тут сомнения!

— Простите, доктор, а фотографии Елены Михайловны Черемисиной у вас не сохранилось?

Врач потеплевшим взором посмотрел куда-то через плечо лейтенанта, и тот, следуя за взглядом врача, обернулся. На стене висел портрет коротко остриженной миловидной круглолицей девушки с вздернутым носиком и крупной родинкой над «верхней губой».

— Доктор, вы разрешите нам переснять этот портрет и документы?

— Вы это сможете сделать здесь, у меня? Я не хотел бы ничего выносить из этой комнаты. Как видите, это мой мир, и я им живу.

— Хорошо, но для этого нам придется потревожить вас еще раз.

— Пожалуйста, завтра после двух вы меня застанете дома. Но вы мне так и не ответили на мой вопрос, лейтенант.

— Видите ли, доктор, в чем дело. В одном из городов страны живет еще одна Елена Михайловна Черемисина и тоже родом из Херсона, бывшая студентка педагогического института, ушедшая на фронт. И у нее тоже родители погибли от бомбежки во время войны в Херсоне. И она жила в Херсоне по ул. Ленина, в доме номер тридцать девять.

— Но это же чудовищно! — воскликнул доктор Никодимов. — Это же Леночкин институт, Леночкин адрес.

— И, тем не менее, Елена Михайловна Черемисина существует, работает библиотекаршей в научно-исследовательском институте. А вы не могли бы предположить, доктор…

— Чего?

Лейтенант Валуев замялся, он понимал всю нетактичность и грубость вопроса, но не задать его не мог. И он спросил:

— А вы не могли бы предположить, доктор, что Черемисина жива, но по каким-то соображениям решила не возвращаться после войны в Херсон?