Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Дудки!.. Но выдавать его? А вдруг его не расстреляют, и он когда-нибудь выйдет на свободу? У него хорошая память!.. Что же делать?.. И тут вдруг изворотливый, хитрый ум Уксуса подсказал ему, кажется, один-единственный выход. Что ж, он, так и быть, «продаст» Резаного, но взять его они, пожалуй, не возьмут. Конечно, ие возьмут!
И, ликуя в душе, он с самым убитым видом сказал:
— Ладно! На чистоту так на чистоту. Дело сделал не я, а другой человек. Могу сказать, где он схоронился.
— Вот это уже серьезный разговор, —
Огнев понимал: время терять нельзя. Баракин уже встревожен, ведь Уксус еще час назад должен был вернуться с деньгами. Скоро он поймет, что стряслась беда, и улизнет из города.
Поэтому ровно через двадцать минут после того, как Уксус назвал адрес, где скрывался Баракин, маленький домик на безлюдной и тихой пригородной улице был окружен.
Но Огнев слишком хорошо знал своего «крестника», чтобы вот так, просто, подойти и постучать в дверь, рассчитывая, что Баракин немедленно откроет, и тут же схватить его. Нет, он не откроет. Для этого нужен особый сигнал, заранее с Уксусом согласованный.
Поэтому, получив сообщение, что дом окружен, Огнев и задал этот последний вопрос:
— А теперь скажи, как стучать, чтобы открыл.
— Да никак особенно не стучать, — махнул рукой Уксус. Он через дверь спрашивает, а я отвечаю, что, мол, свой, Уксус.
Он и пускает.
Он врал вдохновенно и нагло. Но Огнев слишком спешил и… поверил. Что ж, возможно, Баракин пускает «на голос», вполне возможно.
Через минуту Огнев уже мчался в машине на окраину города.
Был двенадцатый час ночи.
Кольцо окружения вокруг домика начали постепенно стягивать все туже и туже. Сотрудники с разных сторон проникли в чернильную темноту двора, неслышно стали у всех пяти окон, взяли под наблюдение крышу. В двух окнах за плотными занавесями горел свет.
К единственной двери первым подошел Коваленко и постучал осторожно, настойчиво.
Дверь не открывали.
Коваленко терпеливо подождал, потом постучал снова, еще осторожнее и еще настойчивее.
В это время к Огневу приблизился один из сотрудников и, кивнув головой на темное окно, возле которого он дежурил, тихо доложил:
— Храпит там кто-то.
Неужто Баракин? Нет. Он сейчас не может спать, он ждет Уксуса, ждет нетерпеливо, уже тревожатся и давно злится. Может быть, это хозяин домика? Пока вообще неизвестно, чей это дом, кто в нем постоянно живет.
Но размышлять долго не пришлось. Все, находившиеся во дворе, вдруг увидели, как в обоих окнах домика неожиданно погас свет.
Огнев стоял у самого крыльца и не спускал глаз с Коваленко, который постучал уже в третий раз и тут же предостерегающе поднял руку: он услышал за дверью какой-то шорох, будто подкрался к ней человек, дышит тяжело, беспокойно и ждет, чего-то ждет.
Коваленко тоже минуту выждал, потом глухо и торопливо, словно задыхаясь от волнения, произнес:
— Открой. Это я, Уксус. Ну!..
Секунда… И за дверью осторожно звякнул затвор. Она медленно приоткрылась, но на пороге, в черном ее проеме, никого не оказалось.
Прежде чем Огнев успел его остановить, Коваленко бросился в темноту коридора. И тут же раздался его крик, короткий, отчаянный, сразу перешедший в хрип.
На Огнева метнулась какая-то тень, отбросила его в сторону. Но он все же успел рукояткой пистолета ударить неизвестного, и тот, покачнувшись, глухо выругался. Огнев узнал Баракина.
В этот момент кто-то из сотрудников крикнул:
— Стой! Стрелять буду!
И через секунду опять:
— Стой, тебе говорят!
Огнев был уже в коридоре, где, раненный ножом в спину, лежал Коваленко, когда во дворе грохнул выстрел. Всего один выстрел, но его оказалось достаточно. Сотрудники Огнева умели стрелять.
Когда увезли раненого Коваленко, оперативная группа приступила к тщательному обыску. Пьяного старика хозяина разбудить не удалось.
Огнев зашел в одну из комнат, где на кушетке лежало тело Баракина. Злость и удивление застыли на его лице.
Следующий день был воскресенье.
С утра в районном штабе народных дружин было особенно людно.
Огнев остановился на пороге, огляделся и, заметив стоявших возле окна Артамонова и Николая Вехова, направился к ним.
— Ну, что нового в вашем хозяйстве? — спросил он, здороваясь.
— Вот суд чести вчера у них был, — Артамонов кивнул на Николая. — Проработали одного паренька так, что я, признаться, даже не ожидал.
— Исключили из дружины?
— Ну, зачем же, — спокойно ответил Николай. — Парень свой, не первый день знаем. Мозги прочистили.
Все трое на миг задумались. Потом Артамонов сказал:
— Это, милый, великое счастье, если ты всем честным людям, настоящим друзьям своим, можешь смело сказать, глядя прямо им в глаза: «Я свой! Я такой же, как вы, я — рядом, плечом к плечу с вами!» Но от тебя, Николай, и от твоих хлопцев требуется больше. Среди других, казалось бы, чужих тебе и даже враждебных людей должен ты уметь разглядеть таких же вот своих парней, которые только случайно, только по слабости или глупости своей отошли когда-то от вас. Но мало разглядеть это, надо заставить кх вернуться, как бы далеко они от вас ни ушли.
Великое это дело, скажу я тебе. И вы уже начали его делать, начали правильно. И это не только радость, это святой долг наш. Запомни на всю жизнь, Николай: люди должны быть счастливы, все люди на нашей Земле. Это я тебе как старый коммунист говорю.
Я для этого революцию делал и защищал ее в трех войнах.
— Хорошо это ты сказал, Павел Григорьевич, — заражаясь его настроением, задумчиво подтвердил Огнев и уверенно добавил: — А эти не свернут. На таких положиться можно.
Артамонов со своей обычной скупой усмешкой кивнул на Николая: