Антология современной уральской прозы
Шрифт:
Она смущенно засмеялась и как-то нелепо взмахнула руками: — Да, да, что вы, я совсем забыла, вот он, рядышком, — и открывает дверь в небольшую деревянную кабиночку. — Вода, должно быть, уже нагрелась, накачали с вечера... — Отлично, а потом можно и чай.
(Можно, можно и возможно, воз ос, освоз, почти освод, общество спасения на водах, спасение утопающих — дело рук самих утопающих, вода же не очень тёплая, но и не совсем холодная, как раз то, что нужно, намылиться, смыть дорожные пот и грязь, самолет летел три часа, потом ещё три часа езды в троллейбусе, потом ещё два часа на солнцепеке, итого восемь, а учитывая час в Симферополе, то девять, полный рабочий день плюс час на обеденный перерыв, освоз, освод, от плавок напрело в паху, намылить получше, потом не забыть смазать детским кремом, какого чёрта она ушла, что
— Вы кто? — спросила его маленькая упитанная девочка с ободранными коленками, сидевшая на уже (всё же быстро осваивается человек) как бы его табуретке под как бы его сливой. — Новый жилец? — А ты кто? — Я — Маша. — Ну и что ты здесь делаешь?
— А мы к бабушке на лето приехали, мама, папа и я. — Откуда? — Из Москвы.
«Будет весело, — подумал он, — полный дом народа, да ещё три рубля за койку дерут, не отдохнёшь...»
— Ладно, я пошла, — сказала вдруг Маша, соскочила с табуретки и исчезла. Он зажмурился, открыл глаза, снова зажмурился. Всё начиналось как-то странно, точно сформулировать, почему, он не мог, но что-то чувствовалось, какая-то непонятная аура, что ли. А впрочем...
— Здравствуйте, — услышал он за спиной низкий женский голос того приятного тембра, что называют грудным, — вы наш новый жилец?
Тут надо бы сказать (написать), что он обернулся и увидел, и он действительно обернулся и увидел, а через десять (ну, может, пятнадцать минут — какой может быть хронометраж, ведь столько лет прошло) его уже вели в дом обедать и знакомили с мужем (— Саша, — сказал тот, рука твёрдая, крепкая, но ладонь мягкая, голос же уверенный, чуть барственный, хотя, может, это не барство, а капризность), а после обеда они все погрузились в светлые, цвета слоновьей кости, «Жигули» — на пляж. «Началось, — грустно подумал он, а потом: — странная всё же аура...»
Первая развилка дорог. Можно, конечно, пойти по прямой, но тогда далеко не всё будет ясно, хотя прямая, как известно, намного короче. А можно сделать круг и потом опять вернуться к развилке. Крым Крымом, море морем, яйла яйлой, но ведь в основе всего то, что было когда-то и о чём сейчас можно даже не вспомнить (если заняться разбором словарного ряда, то «можно» — одно из самых употребительных, надеюсь, никому не надо объяснять, почему?).
Но сам он помнил, да, скорее всего, помнит и сейчас. Такое не забывается. Как говорится — без этого никуда. Ни в орешник, ни в малинник. Везло всегда и во всём, кроме любви. Что поделать, такой уж уродился, хотя не урод, не дурак, да и талантом вроде Господь не обидел (смеётся, нашаривая под подушкой большой фантомный револьвер, калибр желательно побольше, чтобы сразу — по стенке размазало). Жена? Не в жене дело, жена — следствие, силлогизм наподобие следующего: женщины любят трахаться, моя жена — женщина. Значит, моя жена любит трахаться. Но можно и по-другому: моя жена любит трахаться, моя жена — женщина. Эрго: женщины любят трахаться (смеется, револьвер ускользает из рук, с неслышимым стуком падает на пол, происходит самоспуск, пуля вдребезги разносит несуществующую стену — что же, бывает и такое), но как это рассказать?
(Он идет по пустынной полосе вечернего пляжа. Удивительно, но людей практически никого, лишь они вчетвером — он, Саша, Марина и Машка, — да ещё несколько человек. Слишком поздно, остались лишь те, кто с машинами. Только что они с Мариной вылезли из воды, ещё совсем немного, и солнце уйдет за яйлу, а тогда не видно ни линии берега, ни линии горизонта. Уплывешь в Турцию — но что там делать? Марина плавает отлично, ничуть не хуже, чем он, — крымчанка, что с неё взять, крымчанка-гречанка, пусть даже на одну четверть. Вот Саша сегодня плещется у берега, но это его проблемы. А сам он идет по пустынной полосе вечернего пляжа, солнце с минуты на минуту упадет за яйлу. Развилка дорог, одна накатанная, вторая же — просто лесная, давно заброшенная, влево, в самую чащобу. Комары, слепни, прочая летняя прелесть. Да ещё бабочки, много, великое множество, в основном одни сатиры да крупноглазки, занимаются свальным грехом, какой-то лепи-доптерологический промискуитет, шесть, восемь, вот двенадцать, лишь бы не раздавить, не втоптать в бурый грунт эфемерное счастье чешуекрылых.)
Это как заноза в сердце. Сравнение затаскано и банально, практически трюизм, но от этого-то и его точность: да, да, именно заноза и именно в сердце, а ещё вернее — такая длинная хирургическая игла, посверкивающая на солнце. Серебристая, мрачная игла, которую вгоняют тебе под лопатку, она выходит из груди, и с самого кончика капает кровь. Кап-кап, кап-кап, на лбу выступает испарина, становится нечем дышать, в голове появляется звон, в ногах — лёгкость, потом вдруг исчезает зрение, лишь радостный, радужный, цветной туман (туман-турман, турман-обман), и сколько лет уже так?
В общем, именно из-за этого он и женился. Чтобы вытащить занозу, навсегда забыть длинную сверкающую иглу. Был знаком неделю. По прошествии этой недели, под утро, сделал предложение. Следовательно, и здесь оказался из-за этого, ведь если бы не жена — не полетел бы в Крым, но опять — тропинки, тропинки, где же дорога, где её бурый грунт и эфемерное счастье чешуекрылых? А всё началось ещё в школе, в самом конце, в десятом (странно, что когда-то это было). Он рос одухотворённым мальчиком (смеется, револьвер вновь склабится из-под кровати) и очень много читал. А потому ходил в библиотеку. Библиотекаршей была женщина-монстр лет пятидесяти. Жаба. Так и называл её про себя — большая, мрачная, бородавчатая жаба. Жаба, да ещё в очках. Книжки она давала с каким-то утробным ворчанием (или урчанием), и после этих посещений книжного храма (районного книжного храма) всегда хотелось мыться — будто в дерьме тебя вываляли.
Но скоро читать там стало нечего, и он пошел в городскую. Да, как сейчас... Зима, ранняя ещё, снежок только недавно установился, день будний, тоска, как это водится, в шестнадцать с небольшим да без тоски? Библиотека в старом здании дворянского собрания (сердце негромко ёкает, бабушка — дворянка, об этом, правда, в семье не говорят, советская власть таких всё ещё не любит, да и грамоту, жалованную неизвестно когда, ещё в тридцать седьмом в печке спалила — от греха подальше, от бутырок-мутырок, но сердце всё равно ёкает, резные двери, из холла большая мраморная лестница на второй этаж, когда-то дамы в шелках и кринолине, па-де-спань, менуэт и какая-нибудь полька-кадриль, тяжелые мужские енотовые шубы с бобровыми воротниками (или бобровые с енотовыми — поди сейчас, разберись), фрачные лакеи с канделябрами в руках, шампанское, мадера, шустовский коньяк (тот, что с «колоколом»), но это когда-то, а сейчас просто мраморная лестница с затрюханной ковровой дорожкой, белые облезловатые двери с тусклой бронзой ручек (давно не чистили), зал абонемента, как входишь, так справа закуток библиотекаря. Тут он её и увидел.
Ей было двадцать шесть, и она была жутко разочарована в жизни. (Ж-ж-жутко, гулкое уханье филина в еловом лесу.) Полгода назад развелась с мужем — тот не понимал её тонкой натуры, жлоб несчастный. Пришлось даже работу сменить, из секретарш в библиотекари (вот только зачем?). А ведь в ней погибает художник, она знает, она чувствует это всей душой, недаром ещё в детстве так любила рисовать. А сейчас? Чёртова жизнь, сидишь тут как пень (женский род — что, пенька, пниха?) и обслуживаешь великовозрастных балбесов и балбесих, вот ещё один подвалил, что тебе надо, мальчик, и глазами на него: зырк, зырк. Тут-то игла, заноза плюс спица, и прямо в сердце. Даже сказать вначале ничего не мог. Стоит, смотрит и млеет, очень уж красивой показалась, как раз такую себе всегда и представлял: ладненькая, ровненькая, грудь, бёдра, талия, в общем, типичное женское место, да ещё голос — тихий, напевный, как бы сонный, ох как потом он этот голос возненавидит. Голос и имя (Нэля, Нэлли, Нинель, надо же было такое придумать!).
— Что стоишь, смотришь? Чего почитать-то? Фантастику? Приключения?
— А чего злитесь? — вдруг выдавил из себя. — Я же не кусаюсь! — Тут она улыбнулась, тропинка вновь вывернула на давно заброшенную лесную дорогу, что-что, а кусаться такие юные и нетронутые (теорема, которую ещё предстоит доказать) и впрямь не умеют, так что безопасны, а раз безопасны, то и забавность в них определённая появляется. И она улыбнулась ему одними ресницами, пошлая эта деваха с чрезмерными честолюбием и женской гордыней (не его характеристика, моя).