Антология современной уральской прозы

Матвеев Андрей Александрович

— Тьфу! — он сплюнул на землю и, не попрощавшись, пошёл вон из сквера. Он шёл и чувствовал, что по щекам текут слёзы, что ему всё равно, что может случиться с ним. Он шёл по направлению к дому, но ноги понесли его на трамвайную остановку, потом он вспомнил, что ведь день, а значит, она в библиотеке, и решил пойти туда, побыстрее закрыв за собой скобки, чтобы навсегда оставить в них самый страшный час своей жизни!)

Часть вторая

Замкнутый круг. Они всё ещё сидят и говорят о смерти Романа. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. Машина потеряла управление, её занесло на повороте, и всё, кранты, птичье фьюить, только с металлическим скрежетом, Фьюить-фьюить, курлы-курлы, августовский клин журавлей, мерно помахивающих крыльями. Равномерно сеет дождь. Мерно-равномерно, ерно, зерно. Онре, онрез,

онрем, онремонвар. Зовите меня Онремонвар. Перевёрнутый мир перевёрнутых слов. Улыбающийся Александр Борисович машет рукой из окна тёщиной комнаты. Заходи, заходи, скорее, есть дело. Что же, остаётся встать из гамака, затушить сигарету и сделать десяток-другой шагов. Раз-два-три, раз-два-три, рифма следует «внутри». Равномерно сеет дождь, августовский клин журавлей, мерно помахивающих крыльями. Никогда не был на хозяйской половине, всегда встречаются во дворике, зелёная сень зелёной листвы винограда. Виноградная сень зелёной листвы. Дверь открывается туго и, естественно, со скрипом. Крутая лестница с некрашеными ступенями. Прыг-скок, прыг-скок. Милейший Александр Борисович один, тёщи нет. Марина с Машкой на пляже. Итак: — Здравствуйте, Александр Борисович! — Мы уезжаем, — говорит Саша, — что поделать, но нам надо ехать, звонил вчера в Москву...

И он машет рукой в сторону многоточия. Да, надо ехать, говорят, что вскоре получать визы. Это просто прекрасно. Крысы бегут с корабля, соответственно, корабль тонет. Впрочем, чем сам не крыса? Большая, толстая, серая крыса, готовая сбежать сразу же, как появится возможность. Мерзкий голый хвост, тоненькая хищная мордочка. Холодные пуговки глаз. Глаз-таз, таз-раз, раз — к примеру — унитаз. — Жаль, — искренне говорит он, — знаешь, я ведь к вам привязался. — Взаимно, — отвечает Александр Борисович и подмигивает. Как-то нехорошо, как-то странно подмигивает. — Если хочешь, приезжай, проводишь в Шереметьево. Или боишься?

— Нет, — мотает он головой, — я давно уже ничего не боюсь. Чему быть, того не миновать и прочая народная мудрость. Да и потом, кто боится, вернувшись с того света? — Что ты имеешь в виду? Он смеётся и стукает себя по горлу.

— Прости, — говорит Ал. Бор. и спрашивает: — Так что, приедешь? — Конечно, — соглашается он и чувствует, как заноза опять впивается в сердце. Замкнутый круг, и конца этому не видно. Чуть что, так боль. И капает кровь. Очень картинно, но капает. Как говорила врачиха в клинике: ваши алкоголизм и наркомания всего лишь следствие вашей жизни. Ну-ну, оспаривал он, не моей, скорее уж нашей. Выдерживает паузу. Жизни общества. Это банально, возражала Ирина Александровна (так её звали, крупная, красивая, рыжеволосая женщина с парфюмерно-парным запахом), всё хотят свалить на общество. Что тут ответишь?

Он спустился по лестнице, оставив радостного Александра Борисовича наедине с бутылкой марочной крымской мадеры — надо же отметить приятное известие. Была бы дома Марина, Ал. Бор. бы себе этого не позволил. Но Марина отсутствует, нежится сейчас на пляже в лучах августовского солнышка. Время бежит быстро, только был июль и уже — август. Человек чувствует себя увереннее, когда способен на такие банальные умозаключения. А Марина нежится на пляже и отгоняет от себя падких до сладкого мужчин. Любви не будет. Жаль, что не поцеловал её тогда, в свой день рождения. Было бы что вспомнить. Поцелуй у женского туалета. Полные руки, обнимающие твою шею. Шею-выю. Выя, перси, ланиты. Предки — странные существа, как можно было говорить на таком непонятном языке. Зелёная сень зелёной листвы винограда. Фьить-фьить, курлы-курлы, щекочущее голубиное пхырканье. Жаль, что не поцеловал её тогда, и жаль, что они уезжают. Так хотелось рассказать Марине обо всём. Идти вдвоём по вечерней набережной и предаваться сентиментализму. Спица, заноза, игла в сердце. Снять рубаху и показать нагноившуюся рану. Нагноившуюся и постоянно кровоточащую. Зачем вы пришли, спросила врачиха в первый же его визит, вам нужен не нарколог, вам нужен психиатр. Сказать, что с похмелья трещала голова, значило просто промолчать. Он был избит, унижен, облёван, он обмочился во сне, ему не хотелось жить. Ты скотина, заявила ему утром жена, я и дня не пробуду здесь, если ты сегодня же не пойдёшь к врачу. Говорить не было сил, он умоляюще смотрел на жену, думая об одном: как бы отсрочить всё то, что она ему предлагает. Впрочем, слово не то. Не предлагает и даже не требует. Железная необходимость. Ночью он почувствовал, что у него останавливается сердце. Кровать под ним вращалась, и он стал проваливаться. Был ли это тот свет? К счастью, он обмочился, и жена поволокла его в ванну — засунуть в душ и заодно промыть желудок. Три литра тёплой, хлорированной водопроводной воды. Китайцы не додумались до такой пытки. Стоишь над унитазом и сам же рвёшь своё горло. Коктейль:

вода с кровью. Вода водопроводная, кровь своя. Кровь и желчь. Он блевал водой, кровью и желчью. Сердце вернулось на место, валерьянка, корвалол, валокордин. Устойчивый запах больничной палаты. Отделение интенсивной терапии, посторонним вход воспрещён. Руки и ноги подключены к датчикам, датчики выведены на экран. Тоненькая зелёная ниточка показывает, что ты всё ещё жив. Обо всё этом Александру Борисовичу не расскажешь, Марине тоже. Об этом вообще никому не рассказать, это просто надо пережить и постараться забыть, хотя счастлив тот, кто сумеет это сделать. Ты скотина, говорит жена, ты облевал и обмочил ночью всю постель, ты сегодня же начнёшь лечиться. Он смотрит на неё, и в глазах появляется тоска, ибо иначе... Да, та давняя, детская мечта: пойти на кухню, найти крюк и затянуть на собственной шее ремень. Вызови такси, говорит он жене, иначе мне не доехать. Поедем вместе, отвечает жена, один ты не доберёшься, опять запьёшь. Возразить нечего, один он действительно не доберётся и, скорее всего, опять запьёт. Жена вызывает по телефону такси, а он лежит и смотрит в потолок, потолок вращается, потолок цветной, сердце опять грозит остановкой, в желудке что-то болезненно пульсирует и собирается лопнуть. Ещё вчера он принадлежал себе, а сегодня всё, конец. Смерть личности. Он делает то, чего никогда не хотел — он начинает себя ломать. Смешно. Ни одной рифмы в голове. Единственная: врач-рвач. Будем надеяться, что это не так. Одевайся, говорит ему жена. Одевайся и не вздумай курить, опять блеванешь!

— Привет, — машет рукой Марина, возвращаясь с пляжа. — Ты уже знаешь, что мы завтра уезжаем?

— Знаю, — отвечает он, а потом вдруг со смехом добавляет: — Да, любви не будет!

Марина краснеет и тоже начинает смеяться. Машка кидает в него переспелой сливой и показывает язык. Покажите язык, просит врачиха, начиная осмотр. Он старательно высовывает язычище, и врачиха брезгливо отстраняется. Ещё бы, потрескавшаяся лопата жёлто-зелёного цвета, великолепный образчик уже начавшегося разложения. Одевайтесь, говорит она, закончив осмотр, ну-с (странно слышать этот земский оборот из уст нарколога), и как давно вы пьёте?

Тут он вдруг начинает плакать, ибо ему становится жалко. Себя, своё израненное сердце и изнахраченную душу, жену, вынужденную терпеть его и его выходки (курва, блядь недотраханная, вновь сказал он ей вчера вечером), врачиху, эту крупную, статную, красивую рыжеволосую женщину с отчётливым парфюмерно-парным запахом, обязанную возиться с такими, как он (меня зовут Ирина Александровна, представилась она ему сразу же, как он вошёл в кабинет. Я буду вашим лечащим врачом). Вот это совсем лишнее, сказала ему врачиха, вот в таком случае не нарколог нужен, а психиатр, ну-ка, возьмите себя в руки, мужчина же! И она стукнула своей пухлой, но, по всей видимости, достаточно сильной ладошкой (странное соединение — сильная ладонь) по столу, да так, что какие-то бумажки упали на пол. В кабинет заглянула его жена. Выйдите, грубо сказала Ирина Александровна, мы здесь сами управимся. Жена испуганно закрыла дверь, и он нашарил в кармане пиджака платок (свежий, жена сунула перед выходом из квартиры) и вытер слёзы.

— Так-то лучше, ну что, продолжим?

Ирина Александровна надела очки в большой оправе, отчего лицо её стало серьёзно-кокетливым. Впрочем, можно сказать, что и кокетливо-серьёзным, да ещё добавить словцо «залихватски». Получается жуткая смесь: лицо её стало залихватски-кокетливо-серьёзным. Серьёзно-кокетливо-залихватское лицо. Глаза пристально посмотрели сквозь очки: — Вы что покраснели?

— От собственной дурости, — сказал он, прекращая ненужную игру словами внутри черепной коробки.

— Рассказывайте, — потребовала врачиха с простым именем Ирина и таким же простым отчеством Александровна.

Он начал рассказывать и сам не заметил, как увлёкся. Он рассказал, когда выпил первую рюмку, а когда первый раз напился. Рассказал про свою поруганную любовь, вспомнил про жену и даже прочитал какое-то старое стихотворенье. Обругал советскую власть и начал перечислять любимые марки вин и коньяков, в общем, хотелось, чтобы что-то в этом мире изменилось, вновь стало ясным и прозрачным, а утраченная нить повествования ласково вскользнула обратно в руки. Плакать больше не хотелось.

— А наркотики? — как-то вкрадчиво спросила врачиха. Он моментально закачал головой.

— Вы мне симпатичны, — укоризненно сказала Ирина Александровна, — я понимаю, что вы боитесь в этом признаться, но если вы это сделаете и мы с вами начнём лечиться (она так и сказала — «мы с вами»), то я обещаю, что больше об этом никто не узнает и тогда вам просто нечего бояться. Ну? — И она подмигнула ему обоими глазами сквозь большие и красивые очки.

— Нет, — помолчав, ответил он. — Таблетки — это другое дело, это да, а вот колоться...