Антология современной уральской прозы
Шрифт:
— Сегодня свободна? — сходил он пешкой, тщательно пережёвывая гуляш.
— После четырёх, — ответила Томчик, — я за тобой сама зайду, Её уже звали с раздаточной, и она убежала. Он выпил то, что в меню называлось кофе, и подумал, что дела складываются не так уж плохо. На какое-то время заноза, игла, спица перестала жечь сердце, да и новый сюжетец мало-мальски, но продолжал двигать частную жизнь частного лица, то есть оставшиеся пять дней пребывания здесь (таблицу умножения на этот раз оставим в покое) оказывались не столь пустыми, как мнилось ещё полчаса назад. Он вышел из кафе, зашёл за полотенцем и сменными плавками и поехал на пляж. Прочерк до четырёх часов местного времени, шахматные фигурки давно убраны в коробку. Он уже дома, уже пообедал, отдыхает, лёжа в гамаке.
(Единственное, что сейчас волнует меня, так это то, как продвигается возвращение ребят. Жаль, что под руками нет карты и нельзя прикинуть, докуда они добрались за это время. И ещё я волнуюсь персонально за Сашу, пусть это и покажется кое-кому странным. Но ведь, волнуясь за Сашу, я переживаю за Марину и их дочь, а ведёт Александр Борисович машину как оглашённый, и стоит ему не удержать руль, как... Да, финал ясен, вполне возможно, что дело обойдётся и без похорон, просто маленький насыпной холмик на обочине шоссе да
— Куда пойдём? — спросил он Томчика, когда та радостно впорхнула в малуху. — В ресторан?
— Ты же не пьёшь, — ответила Томчик. — Марина говорила мне об этом.
— А что тебе ещё говорила Марина?
— Многое, — Томчик засмеялась. — Знаешь, мы ведь раньше были близкими подругами, хотя она лет на шесть старше.
— Вот как? — удивился он. — А мне так совсем не казалось. Слушай, а как она вышла замуж за Сашу?
(Шикарный ход, они должны сплетничать о тех, кого нет рядом. Но ведь должен он узнать то, как Марина и Александр Борисович оказались вместе? Ведь могла быть любовь, пусть не сложилось, не случилось, пусть всё тип-топ и прямо в лоб, но пусть хоть эта аппетитная, плотненькая, смуглая крымчаночка поведает ему неведомую историю, она-то, по всей видимости, в курсе.)
— Только не здесь, — со смехом говорит Томчик, — что толку дома сидеть, пойдём куда-нибудь.
Они уходят. Хозяйка встречает их во дворе и хитро подмигивает. Всё ясно, строил глазки её дочери, а как та уехала, сразу перекинулся на Томчика. Но можно объяснить: Томчик моложе и проще, да и свободна, нет рядом мужа Александра Борисовича, нет дочки Маши, не светят впереди Бостон, Брисбен и прочие «Б»-топонимы. Если бы десять лет назад Марина не вышла замуж за Александра Борисовича, то и она сейчас была бы таким же Томчиком, только в варианте постарше, уже хорошо пожившим Томчиком, много потаскавшимся Томчиком, слишком многое повидавшим Томчиком. И тоже, наверное, работала бы в кафе-закусочной на раздаче, хотя могла бы и в аптеке помощником фармацевта, сама хозяйка тридцать лет проработала фармацевтом, неужели бы не смогла дочь пристроить? А в девичестве Марина была красивой, честно говоря, намного красивее Томчика. Красивой и смешливой. Александр Борисович как увидел, так и втюрился, С первого взгляда. Совсем пацаном был, но уже таким пацаном — с хваткой и характером. Отдыхал по-соседству и всё на Марину глаза пялил. Хозяйка не раз ей тогда говорила: смотри, дочь, охомутает тебя этот еврей. Да что ты, мама, протяжно отвечала Марина и ускальзывала со двора. Со своей подругой Настюхой, с её младшей сестрой и был бедолага Роман, когда не справился с управлением, это всем известно. Бедная девка теперь в больнице, а Роман там, где будем все мы, только попозже. Да, а ведь тогда-то Сашка и охмурил Марину, как у них сладилось — кто знает, но через полгода к нему укатила, а теперь вот Бостон. Хозяйка зябко ёжится, хотя на улице двадцать восемь градусов (только что смотрела на термометр), небо ласковое, августовское, а всё равно зябко!
Они с Томчиком идут по набережной. После работы Томчик переоделась, славная такая, ладная, плотная девочка, никакой изысканности, но прорва провинциального обаяния. Пр-пр. Пхырканье голубей осталось там, на склоне. Я всегда завидовала Марине, говорит Томчик, Живёт в Москве, сейчас вот в Америку уезжает, а здесь... — Что здесь? — машинально переспрашивает он. — Тоска, — лакончиво отвечает Томчик и смотрит на него почти что преданными глазами.
Становится скучновато, сюжетец получается отнюдь не столь забавным, как то грезилось в начале дня. Обычная провинциальная девчонка, ожидающая своего прынца. Именно, что через «ы». Вот так: прынца. Но прынцы давно разобраны, год проходит за годом, а она всё работает на раздаточной в кафе-закусочной. Накладывает салаты голодным отдыхающим. Хохлам и русским, евреям и армянам, грузинам и азербайджанцам и прочему люду. Впрочем: в основном русским, хохлам и евреям, ибо армяне, грузины и азербайджанцы в подобные кафе не ходят, а там, куда они ходят, их обслуживают Томчики если и не моложе, то классом явно повыше. Ему становится жаль Томчика и внезапно хочется ей помочь. Конечно, он может сделать какое-нибудь доброе дело, например, предложить ей выйти за него замуж. Хотя, с другой стороны, на кой ляд ей это нужно? Да и ему в конце в концов. Ведь он явно не прынц, да и она давно уже не девочка. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп, опять заныла заноза. Спица, игла, заноза, вечно кровоточащее сердце. Каждый несёт свой крест. Жаль, что Марина уехала, с Мариной он так и не успел поговорить, не успел рассказать ей всего, что хотел. Но она уехала и сейчас уже во многих часах езды отсюда. Главное, чтобы Саша аккуратно вёл машину и не повторилось того, что случилось с Романом. Замкнутый круг, всё повторяется, но по-другому. Они должны ещё встретиться, оставили адрес и домашний телефон, осенью поедет в Москву, провожать их в Бостон. Бостон/Брисбен, Бостонобрисбен, топонимы на «Б». Стоило Марине уехать, как она занимает всё больше и больше места в сознании. — Ты меня совсем не слушаешь, — огорчённо говорит Томчик.
—Хочешь выпить? — спрашивает он.
— А ты?
— Я же не пью.
— А мне одной не хочется.
— Не ломайся, — грубо говорит он, — я же тебе от чистого сердца предлагаю.
У Томчика в глазах появляются слёзы. Она сейчас повернётся и уйдёт. Ну его к чёрту, этого пижона, будет она ещё пить за его счёт! — Прости, — говорит он,—я не хотел тебя обидеть. (Я не хотел тебя обидеть, да и не надо было мне вновь запускать тебя в сюжет. Но сделанного не воротишь, так что остаётся одно: свернуть с набережной и пойти вглубь улочек, поискать глазами заманчиво открытую дверь какой-нибудь распивочной и нырнуть туда. Слава Богу, на дворе 1981 год и подобных распивочных великое множество. А может, что и самому плюнуть на всё и вновь поднести к губам стакан с крепким, тягучим, чуть щекочущим горло вином? Выпить граммов четыреста сухой крымской мадеры и забыть про всё, что было. Старое, неоднократно испытанное лекарство. Опять страшно жить, небо над головой слишком безоблачно, но глаза так и шарят по нему в поисках вбитого крюка. Крюк-круг, револьвер, раскоряченной лягухой шмыгающий под кроватью. Прыг-скок, на лужок, а с лужка на бережок, с бережка на камушек, с камушка на другой камушек, а с другого ещё на один камушек, вот и снова бережок, вот идёт — другой — лужок, повторяется прыг-скок, разгорается восток, ок, ек, мужичок с ноготок, ищущий крюк, вбитый прямо посередине неба... Но ты-то тут при чём, плотный, пупырчатый, шоколадный огурчик в слегка шуршащем коротеньком платьице? Всё ищешь своего прынца и столько лет не можешь найти? Надо бежать, надо уносить ноги от этой безысходности, этой вековой тоски. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Зря я затеял поворот сюжетца, слишком многое нас разделяет, Томчика и меня, чтобы с лёгкостью можно было предаться плотским утехам. Да и потом: игла, спица, заноза, вечно кровоточащее сердце...) — Ладно, — говорит Томчик, — так и быть, пойдём. Они сворачивают с набережной и идут по узкой, петляющей улочке пока, наконец, не видят широко распахнутую дверь с рюмкой, нарисованной на небольшой вывеске.
— Зайдём? — спрашивает он. Томчик покорно кивает головой. В маленьком и прокуренном зальчике одни мужчины. Стоит тихий гул голосов, кто-то матерится, кто-то просто бубнит что-то неразборчивое. Он берёт мадеры, это всё мне, удивляется Томчик, ведь много, а мы возьмём с собой, хорошо, говорит она, но можно было и в магазине, там нет мадеры, отвечает он. Томчик выпивает стакан, он с жадностью смотрит, как она это делает, ощущение такое, что это в его горло сейчас с приятным бульканьем вливается горьковато-терпкая жидкость. Как бы он хотел быть на её месте, пусть и знает, что это всё, конец, дважды вернуться с того света не дано никому, но слишком уж тоскливо, игла, заноза, спица, опять немыслимое жжение в сердце. Что, пойдём, спрашивает Томчик, вытерев губы аккуратненьким белым платочком, пойдём, только куда, поехали в Никиту, предлагает она, времени ещё много, погуляем по парку, искупнемся, отлично, отвечает он, три «о» растворяются в продымлённом воздухе забегаловки, бутылку возьмём с собой? Как и было обещано в самом начале абзаца, они берут бутылку с собой. Томчик плотно затыкает горлышко пробкой, свёрнутой из газеты («Крымская правда», номер от пятого августа 1981 года), он убирает её в пляжную сумку. Когда они вновь оказываются на набережной, то горизонт уже затянут сплошной чёрной полосой. Шторм идёт, говорит Томчик. Не поедем, спрашивает он. Отчего же, и она тянет его в сторону катеров. Шальное, дурашливое настроение, сюжетец надо вытягивать, хватит плутать по лесной дороге, тип-топ, прямо в лоб, чайки низко пролетают над волнами, серо-белые, драчливые черноморские чайки, так, значит, тебе здесь скучно, спрашивает он. Томчик смотрит на него в недоумении, а потом обиженно говорит: — А куда податься, здесь же выросла? — Катер начинает заваливаться на волнах, Томчика бросает на него, и он ощущает её молодое, податливое, разгорячённое стаканом мадеры тело. Всё идёт так, как и должно идти. Народу на катере почти никого, чёрная полоса мгновенно распугала отдыхающих, шторм ждут давно, несколько дней, правда, никто не знал, что сегодня, а впрочем, может ещё пронесёт, не так ли, Томчик, так, так, отвечает она, только что будем делать, если катера перестанут ходить? Останемся жить там, будем дикарями в Ботаническом саду. Ну уж, ворчливо отвечает она и позволяет себя поцеловать, губы толстые и влажные, липкие от мадеры, хотя и вытирала их платочком. Томчик, Томчик, ну зачем ты вновь возникла на этих страницах?
— Не знаю, — вполне серьёзно отвечает Томчик, облизывая губы после затяжного поцелуя. — Но кто же мог предположить, что ты именно сегодня придёшь завтракать в наше кафе?
Катер подходит к Никите, штормит уже не на шутку. Они поднимаются на палубу. Матрос, стоящий со швартовым в руках, печально смотрит на пляшущий пирс. — Идём обратно, — говорит в мегафон капитан, — а то потом можем и не отчалить. — Вот и съездили, — прыскает Томчик, — что, обратно в Ялту? — Очередной поворотец сюжетца, — отвечает он и предлагает Томчику спуститься в бар.
— Хочу шампанского, — говорит она, взгромоздясь на табурет у стойки.
— Шампанского нет, — отвечает бармен.
— Тогда коньяка.
— Коньяк кончился.
— А что есть? — сердито спрашивает Томчик.
— Портвейн, только ординарный. Ему этот разговор что-то мучительно напоминает, но он так и не может вспомнить, что. Томчик уже пьёт свой ординарный крымский белый портвейн, а ему приходится лезть в карман за деньгами. «Девчонка не дура выпить, — думает он, — вся-то её жизнь, выпить за счёт курортника да потрахаться». Катер швыряет по волнам, и портвейн из Томчикова стакана плещется на стойку. «... мать», матерится плотный, пупырчатый, шоколадный огурчик в слегка шуршащем коротеньком платьице. Он утомлённо закрывает глаза. Ещё седьмой час вечера, а день уже достал. Марина уехала, и день погас сразу же, как начался, не мог даже представить, что так будет. Любви не вышло, а Томчик пьёт прртвейн и матерится. — Подходим, говорит бармен, с ненавистью глядя на нашу парочку. Томчик ставит на стойку пустой стакан и идёт к выходу из бара. Он еле успевает подняться на палубу следом. Ветер бьёт в лицо, бьёт в затылок, ветер лупит со всех сторон, катер то возносится высоко-высоко, то с гулким урчанием проваливается вниз, почти уходя под воду. Они мокры с головы до ног. Прилипшее платье обрисовывает все Томчиковы прелести. Держи меня, просит она, и он крепко обнимает её за талию. Осталось немного, сейчас матрос кинет швартовый, они сойдут на берег, и можно будет выровнять сюжет. Сюжет-сюжетец. Взять резинку и стереть то, что не вписывается. Тип-топ, прямо в лоб. Матрос кидает канат (всё тот же матрос всё тот же канат), второй матрос, на пирсе, в мокром дождевике, вцепляется в него, как вратарь в сильно пущенный мяч. — Приехали, — говорит он Томчику, спрыгивая на пирс и подхватывая её на лету.
(Надо попрощаться. Ты что, не зайдёшь, спрашивает она, прибегая к опосредованно-прямой речи. Нет, отвечает он, этот шторм меня доконал, мадеру тебе оставить? Она смотрит на него презрительно и высокомерно, он видит, как яростно ходят под мокрым платьем её большие груди. «У Марины тоже большие груди, — думает он, — это, наверное, такая местная порода, у всех здешних девочек, девушек, девок, женщин и даже старух большие груди». Он протягивает Томчику недопитую бутылку мадеры. — Болван! — говорит она ему на прощание и хлопает дверью. Он улыбается, честь спасена, удалось отделаться затяжным поцелуем. Сюжетец окончательно сменяется сюжетом, ноги сами собой несут дальше по лесной дороге, оставив позади девочку-карацулочку, этот плотненький, пупырчатый, такой, по всей видимости, похрустывающий на зубах огурчик шоколадного цвета.