Антология современной уральской прозы

Матвеев Андрей Александрович

На улице хорошо и спокойно, страх исчезает, незнакомец уверенно подходит к стоящей поодаль серой «волге», садится на переднее сиденье рядом с водителем, кивая ему головой на заднее. Плюхается на потёртый матерчатый чехол, опять что-то нехорошо покалывает ноги, как-то не очень увязывается — областной оперативный отряд и серая «волга», но отчего бы и не поиграть в детективные игры, ни в чём предосудительном сам себя не замечал, так что в любом случае разнообразие, шофёр трогает с места, машина быстро выруливает на проспект, затем сворачивает на боковую улицу, потом ещё на одну, заезжает в какой-то тупик, останавливается у большой глухой двери безо всякой вывески. Вместе с коричневой курткой выходит из машины, куртка, всё так же молча, нажимает маленькую кнопочку звонка у правого косяка

двери. Дверь открывается, близнец коричневой куртки пропускает их внутрь и закрывает за ними дверь на внутренний замок. Солнце и весенняя улица остались на свободе, а он оказался взаперти. «Это не шутки», — отчего-то впадая в отчаяние, думает он, не зная, куда идти дальше, — Подожди здесь, — как-то внезапно и достаточно высокомерно обращается к нему коричневая куртка и скрывается со своим близнецом в коридоре. Он осматривается. Небольшой четырёхугольный тамбур (предбанник, холл, прихожая), два забранных решётками и закрашенных окна, выходящих на улицу. Несколько деревянных стульев, сколоченных в один ряд — как в дешёвом кинотеатре или занюханном клубе. Когда-то окрашенные в голубой цвет, ныне же просто облезлые и такие же тревожные, как всё помещение. Высокий потолок с мощной лампой без абажура. На подоконнике графин с водой и гранёный стакан. Пепельницы нигде не видно, и он не знает, можно ли курить. Не знает, но очень хочет и думает о том, что можно было успеть это сделать, пока шёл к машине. — Пойдём, — машет ему рукой появившаяся коричневая куртка, и он идёт вслед за ней в чёрный коридор. В нём темно, лишь в самом конце светлеет окошко с каким-то фикусом-кактусом на подоконнике. Он чувствует себя беспомощным и одиноким и понимает, что здесь он ничто: так, простое некто, бесправный имярек, представитель толпы, пришедший на встречу с властью. Впрочем, в книгах это описано достаточно точно и подробно, так что он может не думать об этом слишком много. Коричневая куртка открывает самую дальнюю от входа в коридор дверь и заходит первой, оставив дверь открытой. Он машинально, даже не спросив разрешения, вваливается за своим провожатым.

— Проходите, проходите, — говорит ему представительный мужчина средних лет, с густой шевелюрой, большим крючковатым носом и в очках, сидящий за большим же письменным столом. Коричневая куртка молча поворачивается, выходит и закрывает за собой дверь, он садится на единственный стул, стоящий перед столом.

Стол пустой, на нём лишь пепельница (всё же, наверное, можно курить, хотя пепельница пуста) и телефон. Весёленький красный телефон на тёмной полировке стола. Очкастый и крючковатый смотрит на него выжидающе и улыбаясь. — Давай знакомиться, — говорит вдруг мужчина, так же беспардонно, как и коричневая куртка, переходя на «ты», — капитан Левский, Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович, особого значения это не имеет), а... — Он называет себя, чувствуя, что коленки начинают предательски дрожать. — Ну что ты перепугался, как кролик! — возмущённым фальцетом говорит ему капитан в штатском (хороший синий костюм-тройка, из нагрудного кармана пиджака торчит уголок белого платочка с серой каймой). — Давай, поговорим.

— Давайте, — отчего-то развязно отвечает он и закидывает ногу на ногу. Капитан Левский пристально смотрит на него, а потом, как бы смилостившись, изрекает: — Если хочешь, можешь курить. — Он испуганно садится совершенно прямо, что называется, аршин проглотив, и послушно закуривает, страх овладевает каждой клеточкой, подрагивают руки, ощутимо начинает болеть голова.

— Что ты это там за журнал выпустил? — вдруг усмехнувшись и очень по-домашнему спрашивает Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович). — Расскажи-ка!

«Всего-то и делов?» — удивлённо думает он, снова садится поудобнее, выпускает струю дыма чуть левее головы капитана и начинает рассказывать, что да, этой зимой он действительно выпустил на своём курсе литературный журнал, точнее, альманах, так как особой периодичности не планировалось, сделал один номер, его прочитал куратор и запретил распространять, но ведь это давно было, так стоит ли...

— Стоит, стоит, — довольно грозно проговорил капитан и продолжил: — Гумилёва вот напечатал,

белогвардейца... — Так ведь он поэт, — растерянно ответил гость капитана. — Ну и что, — возразил хозяин кабинета, — поэты — они разные бывают. А статья твоя редакционная?

— Что статья? — изумился он. — Статья как статья, впрочем, к ней куратор и привязался...

— Да уж, — довольно пробубнил Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович) Левский, — именно, что статья. С надклассовых позиций, гуманизм, видите ли, должен быть всеобщим, безмерным и всепоглощающим. Ишь ты, какой Дубчек нашёлся...

Он не знал, кто такой Дубчек, а потому промолчал, поняв вдруг, что дело совсем не в журнале и вляпался он в этот стул, как кур в ощип. В ощип-во щи. Ощипанный кур во щах. — Ну ладно, — сказал капитан, — получил за журнал строгача? — Получил, — кивнул он в ответ.

— Это хорошо, а ты вот мне скажи, ты такого-то знаешь? — и Левский назвал фамилию его приятеля-философа, с которым он прошлым июнем ездил на дачу.

«Сказать «нет», — подумал он, — но ведь это неправда, да и явно этот носатый знает, что мы приятели...» — Знаю, — ответил он. — Что он за человек? — Прекрасный парень.

Капитан захохотал. — Конечно, — вдруг очень быстро начал говорить он, как-то хищно пригнувшись за столом, — прекрасный, да и ты прекрасный, да и вся компашка ваша прекрасная, только и знаете, что водку пить, таблетки глотать и антисоветчину пороть. Как сидишь, дерьмо! — вдруг закричал Левский, заканчивая тираду.

Он почувствовал, что взмок от пота, сел прямо и посмотрел на капитана. — А чего вы на меня кричите?

— Да я тебе ещё по ушам надаю, — отпыхиваясь, сказал капитан и по-деловому спросил: — Из университета хочешь вылететь? Он пожал плечами.

— Что, — засмеялся капитан, — скажешь, тебе всё равно? Врёшь, голубчик, все вы маменькины дети, — и Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович) грязно выругался. — Передам вот в отдел по борьбе с наркоманией (отчего-то поднял трубку телефона, покрутил её в воздухе и положил обратно), что ты таблеточками балуешься, и всё. Мотай срок, прощайся с благополучной жизнью. Хочешь?

— Нет, — совершенно искренне ответил он.

— Вот то-то, — удовлетворённо сказал капитан и продолжил: — Таблеточками-то тебя кто снабжает? — В аптеке беру, — хмуро сказал он.

— Опять врёшь, — с удовольствием заметил капитан. — Тоже мне, абстрактный гуманист, мир с бесклассовых позиций, а врёшь, как сапожник...

«Почему именно сапожник?», захотелось спросить ему, но он вовремя промолчал.

— Может, — вкрадчиво продолжил капитан, — твой дружок-философ тебя таблетками снабжает?

— Нет, — решительно замотал головой, — он вообще противник этого... Капитан снял очки, достал из нагрудного кармана носовой платок и стал неторопливо протирать стёкла. «Сейчас будет бить, — отчего-то подумал он, — сейчас положит очки на стол, встанет, подойдёт ко мне и даст со всего размаха в ухо. Сначала в одно, потом в другое, потом ударит ладонью по шее, я упаду, и он начнёт бить меня ногами...»

Дверь бесшумно открылась, и в комнату проскользнул ещё один человек средних лет, в таком же костюме-тройке, только сером в полоску. (Странно, если бы этого не случилось. Хотя двое на одного — это много. Впрочем, драки по правилам давно отменены. Ему не до смеха. Был один Левский, стало два. Шерочка с шерочкой, но без всякой машерочки. Бить собирался один, второй должен уговаривать. Раздвоение личности, разделение функций, дифференциация склонностей-наклонностей. У второго Левского нос не крючковатый, а прямой, очков нет, а из верхнего кармана выглядывает все тот же белый уголочек чистого и накрахмаленного платка, но на этот раз без каймы.)

— Работаете, Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович)? — спросил Левский-2, перемещаясь от двери к столу и как бы не замечая человека, сидящего на стуле перед капитаном.

— Работаю, работаю, Максим Платонович, — довольно подобострастно и скороговоркой ответил Левский-1 (имена-отчества у них всё же были разные).

— И как успехи? О чём разговор-то?

— О наркотических снадобьях, — брезгливо, как о чём-то очень непристойном проговорил капитан.