Антон Попов
Шрифт:
— Да ты стал какой-то странный… — начал я.
— Я все думаю… вот видишь… но ужо, погоди, я скажу… — отрывисто заговорил Антоша. — Знаешь… в мире много греха и все мы очень злые люди… Всем нам нужно покаяться и начать новую жизнь… понимаешь? совсем новую…
— Что ты такое, Антоша, говоришь, — Бог знает! — перебил я, с недоумением взглянув на него. — Ты говоришь: надо покаяться… Вот скоро пойдем на исповедь и покаемся…
— Я не о том… — прошептал он, как бы про себя. — Мы должны жить по Евангелию, по-христиански… Вот что!.. А разве теперь мы христиане?
— Да какую же еще нам новую жизнь нужно?.. Я, право, не понимаю… — заметил
— Я и сам еще не знаю хорошо… вот об этом-то я и думаю… — печально промолвил он, смотря на тихий вечерний свет, разливавшийся по небу.
Антоша своими странными речами совершенно сбил меня с толку. Я, конечно, уже давно знал Евангелие: я слыхал, как читали его в церкви; дома моя мама часто читала его вслух, сам я, наконец, не раз читал его… По моему мнению, для того, чтобы быть добрым христианином, вполне достаточно исповедовать символ веры, знать Евангелие, верить ему, почитать его, как священную книгу, и носить на шее крест. До сего времени мне и в голову не приходило, чтобы от христианина требовалась жизнь по Евангелию…
Я не знал, что и подумать об Антоше. Мне, по легкомыслию, иногда казалось, что друг мой просто не в своем уме…
Впрочем, он довел себя до такого истощения, что ничего не было бы удивительного, если бы ему стали наяву являться видения. Лицо его сделалось какое-то прозрачное, и вообще он походил на человека, умерщвляющего свою плоть. Это не я один замечал; в то время об этом говорили многие…
В четверг на страстной неделе, после вечернего чая, когда лампы в большой зале были уже зажжены, Антон Попов заявил гувернеру, что он хочет сказать проповедь, и просил у него ненадолго колокольчика. Гувернер-старичок благосклонно отнесся к его «выдумке» и дал ему свой колокольчик: старик держался того мнения, что чем бы дети ни тешились, только бы не плакали, чем бы мы ни забавлялись, лишь бы не дрались и не буянили…
Антоша растворил дверь настежь в первый класс — в комнату, соседнюю с залой — взошел на кафедру, поставил на нее два зажженные сальные огарка и неистово зазвонил в колокольчик. Все мы бросились в первый класс. Нас, воспитанников, было тогда в гимназическом пансионе человек около ста. Скоро вся большая комната набилась битком: стояли на скамьях, на столах, взбирались на подоконники.
— Господа! господа!.. послушайте!.. — взывал Антоша, мечась по кафедре и продолжая звонить в колокольчик.
Невнятный гул носился над толпой. Все сошлись, как на какое-нибудь представление, и никто ничего не знал; «С ума он сошел!» — «Что такое он хочет делать?» — «Фокусы будет показывать, что ли?» — слышалось в толпе. Наконец, колокольчик сделал свое дело — угомонил толпу. Антоша обеими руками уперся о края кафедры и, слегка раскачиваясь, обратился к нам с речью.
Я стоял на нижней ступени кафедры… Весь тот день Антоша был в сильно возбужденном состоянии, и теперь, я заметил, он весь вздрагивал, как в лихорадке. Он казался бледнее обыкновенная; пряди коротких волос сбились ему на лоб… Сначала, в волнении, Антоша говорил тихо, запинался, дважды повторял иное слово, но робость и смущенье его скоро пропали; он с одушевлением смотрел на слушателей и голос его звучал твердо и уверенно.
— Я хочу сказать вам, — говорил он: — мы поминутно делаем друг другу зло, мы завидуем, ненавидим друг друга, насмехаемся, бранимся и ссоримся из-за пустяков и радуемся чужому горю… Старшие без жалости бьют и притесняют младших. Почему? Только потому, что они сильнее… Вы все очень хорошо знаете, что я говорю правду.
Речь была отрывиста и коротка.
Когда Антоша кончил, кто-то заметил вслух: «Он и в самом деле собрался проповедь говорить!» — «А ведь недурно!» — отозвался один из семиклассников. Некоторые смеялись, говорили: «Вот еще проповедник выискался! Этакую новость сказал… как будто и без него мы не знали». Иные, впрочем, по-видимому, были растроганы. Младшие воспитанники, кажется, не поняли всей речи… На меня — так же, как на некоторых из моих товарищей, — речь Антоши произвела сильное, неотразимое впечатление: оттого ли, что я сам был в каком-то возбужденном настроении в тот вечер, оттого ли, что личность проповедника была очень любезна моему сердцу.
После того я слыхал немало красноречивых проповедей и очень хороших, очень умных и блестящих речей… Но почему ни одна из них не подействовала на меня так сильно, как безыскусственная и местами даже сбивчивая Антошина речь? Почему?.. А потому, что ни в одной из них не чувствовал я той силы искренности, той страстности, какою дышали Антошины слова. Это была даже не речь, а скорее, просто, крик, вопль, невольно вырвавшийся из наболевшей души…
Антоша погасил свечи и ушел из класса.
Остаток вечера мы провели тише обыкновенная; мы разбились на кружки и толковали — обсуждали Антошину речь (старичок-гувернер, вероятно, в душе был очень благодарен Антону Попову за «тихий час»).
Человек десять откликнулись на призыв Антоши и решились начать новую жизнь — «жизнь по правде». Я был в числе этих десяти… но, ах! как тяжело, как трудно было нам приступить к новой жизни. Только Антоша особенно строго следил за собой, за каждым своим поступком, за каждым словом, и нередко обрывал себя на полуслове, почувствовав, что дело доходит до «греха»…
На первой странице его записной книжки крупным, отчетливым почерком — красными чернилами — был занесен следующий стихотворный отрывок:
«…Зачем борьбой суровой Друг другу жизнь вам отравлять? Зачем вражды венок терновый Вам друг на друга надевать? Ужели мир земной вам тесен? Ужель нельзя вам в мире жить И, старой жизни сбросив плесень, Как брата, — ближнего любить?»V
Мы с Антошей, как я уже говорил, были неразлучные друзья. В классе и в рекреационной зале столы наши стояли рядом; мы читали одни и те же книги, мечтали об одном и том же.