Антон Райзер
Шрифт:
И то, что он, странник, ест свой хлеб у этих ветхих стен и думает о временах, когда здесь еще жили люди и точно так же видели дорогу сквозь деревья, наполняло его счастьем и казалось сбывшимся пророчеством, что стенам этим суждено опустеть и некий путник будет вкушать здесь покой и вспоминать о былых временах.
Здесь, на высоте, ломоть черного хлеба показался ему царской пищей. Подкрепившись, он спустился вниз и бодро устремился дальше, вскоре оставив самую высокую часть Гарца по левую руку от себя.
Идти ему было тем легче, что дорога
Днем он передохнул в дрянной деревенской гостинице и вскоре опять выбрался на широкий простор. Однако воспоминание о гостинице тяготило его, и он решил в дальнейшем избегать подобных мест – эта мысль пришла к нему, когда он проходил полем и вспомнил апостолов Христа, которые в субботний день срывали и ели колосья.
Он тотчас предпринял схожую попытку: вылущил пригоршню зерен и стал разжевывать их в тесто, однако такое добывание пищи оказалось бесполезным занятием и от посещения гостиниц не уберегало. В этом способе пропитания утешительной была лишь идея: оставаться во всем свободным и независимым.
Итак, сделав еще один дневной переход, он все-таки зашел в деревенскую гостиницу вблизи Дудерштадта. Хозяина ее в то время не было дома.
Сумерки еще не опустились, ворота на задний двор гостиницы были открыты, во дворе возвышалась беседка, где находился стол, но ни стула, ни скамьи рядом не обнаружилось.
Усталый с дороги, Райзер разлегся прямо на этом столе и, так как света для чтения было еще довольно, раскрыл то место в «Одиссее», где говорилось о великанах-людоедах, напавших на корабли Улисса в тихой гавани и сожравших его спутников.
Как раз в это время вернулся хозяин и в полумраке увидел на своем дворе человека с книгой, лежавшего на столе посреди беседки.
Он окликнул было Райзера довольно грубо, но, когда тот поднялся и хозяин увидел перед собой хорошо одетого человека, то сразу же предположил: не иначе как Райзер – юрист? В этих краях так обычно именовали студентов, ибо теологи по большей части обучались в монастырях и их причисляли к клирикам.
У хозяина недавно умерла жена, и теперь он жил в доме один. Он, однако, оказался словоохотлив, и Райзеру пришлось есть свой ужин, состоявший по обыкновению из хлеба и пива, в его обществе.
Хозяин распространялся о так называемых юристах, которых во множестве перевидал у себя в корчме, и Райзер не стал его разубеждать, сказав, будто направляется в Эрфурт для учения.
Все эти разговоры, сами по себе ничтожные, приобретали для Райзера особую поэтическую прелесть благодаря образу гомеровского скитальца, неотступно витавшему в его воображении, и даже лукавство собственных слов имело некое сродство с этим поэтическим героем, коему споспешествовала сама Минерва, со снисходительной улыбкой внимавшая его выдумкам.
Для Райзера его гостеприимец был не просто хозяином деревенской корчмы, но человеком, прежде совсем незнакомым, впервые встреченным и вот уже целый час сидевшим с ним у одного стола за простой беседой.
Все, что в людском обиходе и в людских отношениях пренебрегалось, почитаясь низким и ничтожным, теперь властью поэзии вновь стало человечным, обрело изначальную высоту и достоинство.
Соломенного тюфяка у хозяина не нашлось, так как у него редко случались ночные постояльцы, поэтому Райзер уснул на сеновале как на покойном ложе.
На другое утро он продолжил свой путь, и вечер, проведенный наедине с хозяином, остался в его памяти одним из самых приятных воспоминаний.
В тот день мысль его работала особенно живо. Теперь он заметно приблизился к цели, но его обуяла тревога: что, если все надежды на славу и громы оваций не сбудутся и театральная карьера рухнет, не начавшись?
В нем разом заговорили крайности: не стать ли ему крестьянином или солдатом, – и вот уже поэзия и театр снова тут как тут, ведь сами мысли о крестьянской и солдатской доле были не чем иным, как театральными ролями, которые он разыгрывал в своем воображении.
В роли крестьянина он развивал самые что ни на есть возвышенные понятия, полнее всего раскрывая этим свою личность: крестьяне внимательно прислушивались к нему, нравы очищались, окружающие его люди приобщались к учению.
В роли солдата он привлекал к себе сердца чарующими речами, неотесанные солдаты начинали вникать в его учение, в них развивалось утонченное человеколюбие, каждая караулка превращалась в лекционную залу.
Итак, хотя он думал, что решился на нечто прямо противоположное театру, в действительности он опять полностью погрузился в театральные мечтания и надежды.
Но и само намерение сделаться крестьянином или солдатом содержало в себе несказанную сладость, так как он надеялся, что в новом своем состоянии сойдет за кого-то гораздо более заурядного, чем он был на самом деле.
С этими мыслями он добрался до Ворбиса, где ему встретились насельники тамошнего монастыря, францисканские монахи, дружески его приветствовавшие.
Из-за стен монастыря доносилось пение этих людей, отрешившихся от мира, не питающих никаких тревог, не лелеющих планов и надежд на будущее. Всем, чем они хотели сделаться, они сразу же и становились.
Это, конечно, произвело на него известное впечатление, но далеко не столь сильное, как немногим позже картезианский монастырь, стены коего надежно отделяли от мира членов общины, навсегда отказавшихся ступить в те места, откуда они сюда стеклись.
Странствующие францисканцы обедняли и выхолащивали саму идею уединенности. Их быстрая походка плохо вязалась с монашеской рясой, а общий облик не обладал никаким поэтическим достоинством.
Надо сказать также, что верхненемецкий язык, свойственный этой местности, всегда был приятен ушам Райзера, потому что яснее свидетельствовал о его отдаленности от тех земель, где говорят на нижненемецком диалекте.