Антон Райзер
Шрифт:
Ему удавалось теперь зачесать волосы со лба на парик, так что под густым слоем пудры вся шевелюра могла сойти за его собственную. И он решился вместе с друзьями вернуться в людское общество, однако все время старался держаться только этой компании, пожелав, сколько возможно, жить в уединении подальше от людей.
В этом желании ему также не было отказа. Благодушный В. сразу же поговорил со своим дядей, регирунгсратом профессором Шпрингером, и в живых красках описал ему положение Райзера и его нужду в уединенном жилище.
Советник Шпрингер пригласил Райзера к себе
В то время Шпрингер читал лекции по статистике, иные из которых Райзер посетил, так как весьма интересовался этим предметом. Узнав об этом, советник Шпрингер стал всячески склонять его всерьез заняться этой наукой и пообещал всемерно ему содействовать.
И содействие началось с того, что он, не откладывая, предоставил Райзеру, как тот мечтал, отдельное жилье в своем садовом домике, вручив ему и особый ключ. Из окна этого дома открывался красивейший вид на сады, сплошной чередой окружавшие Эрфурт.
Теперь Райзер снова получил трехразовый даровой стол, доктор Фрорип принимал в нем самое живое участие, всячески его поддерживая; он даже стал посещать математические лекции, добрые друзья приобщили его к своим литературным вечерам, порой читали ему вслух свои произведения. Все шло чудесно, пока внезапный прилив поэтического наваждения не разрушил сложившийся порядок.
Начать с того, что нынешнее его уединенное романтическое жилище немало способствовало возбуждению фантазии. А письмо, написанное им в Ганновер Филиппу Райзеру, лишь ускорило возврат болезни.
Ибо послание это было целиком выдержано в духе Вертеровых писем и всячески побуждало к воскрешению патриархальных настроений, жаль только, что в нем не обошлось без чрезмерной аффектации.
Причина же была в том, что, собираясь его писать, Райзер сперва обзавелся чайником, одолжил у кого-то чашку и, не имея в доме дров, купил соломы, употребительного в Эрфурте материала для топки, дабы самому, не выходя из своей комнатки, вскипятить себе чаю на маленькой печке, в чем он в конце концов и преуспел, предварительно едва не задохнувшись от дыма.
И лишь когда это ему удалось, он уселся писать Филиппу Райзеру торжествующее письмо.
«Итак, дорогой друг, обстоятельства мои теперь таковы, что лучших и желать не надобно. Из малого моего окошка я обозреваю широкий луг, вижу в самой дали ряд деревец, возвышающихся на невысоком холме, и думаю о тебе, мой друг, – и далее в таком же роде… Обладатель ключа от моего уединенного жилища, я теперь хозяином и в доме, и в саду – и так далее… Когда порой я сижу подле своей маленькой печки и варю себе чай – и тому подобное…»
В таком тоне было составлено это внушительное и длинное послание. Райзер не мог противиться желанию показать его своему взыскательному другу доктору Зауэру, который лишь окончательно ухудшил положение, сделав ему комплимент в своей обычной добродушной манере: не будь ему, доктору Зауэру, столь дорого общество Райзера, он предпочел бы жить в отдалении, только бы получать от него подобные письма.
После этого уснувшая было страсть Райзера к поэзии разгорелась снова. Сперва он попытался завершить описание хаоса в стихах про творение и опять с мукой углубился в описание уродливых несообразностей и чудовищных лабиринтов мысли, пока наконец это адское нагромождение понятий не разрешилось следующим гекзаметром, навеянным Библией:
Над спящими водами мира голос Творца прозвучал,Молвил он тихо: да будет свет, и возник свет.Но удивительно: лишь только ужасное из стихов ушло, ему расхотелось их продолжать. И он выискивал один ужасный предмет, который можно бы трактовать снова и снова – но что это мог быть за предмет, как не сама смерть!
При этом ему льстила мысль, что столь серьезную тему для стихов он выбрал уже в юном возрасте, и потому он начал свое стихотворение так:
Он с самых юных лет страданий чашу пил и т. д.Но стоило ему приступить в работе и начать обдумывать первую песнь, название которой он уже красиво вывел на листе, как его постигло горькое разочарование: вопреки ожиданию, ужасные образы отнюдь не стали слетаться к нему толпой.
Крылья его души бессильно опали, а перед внутренним взором распростерлись лишь пустота и черная безысходность. Нечего было и пытаться (как он сделал в описании хаоса) изобразить тщетные порывы жизни к свету: вечная тьма покрыла все видимые формы, вечный сон сковал всякое движение.
Он яростно распалял свое воображение, дабы привнести в эту тьму живые образы, но все они сразу чернели, как тополиный венок Геракла, когда тот спускался в преисподнюю за Кербером. Все, что Райзер пробовал записать, растворялось в чадной мгле, и белый лист бумаги так и оставался нетронутым.
Тщетные потуги вымученного поэтического вдохновения наконец довели его до полного изнеможения и ввергли в подобие летаргического сна.
Как-то вечером он повалился на кровать в одежде и всю ночь и весь следующий день, пришедшийся на Рождество, провел в сонном мороке, из коего был выведен нарочным от его благодетеля, советника Шпрингера, явившимся с большим рождественским пирогом – подарком Райзеру от жены советника.
Но это лишь усилило неодолимый морок. Райзер заперся в своей комнате с этим огромным пирогом и, откусывая от него понемногу, без малого две недели пролежал на кровати – если не в беспробудном сне, то в неотвязной дремоте. К этому надо добавить, что у него не осталось и дров для отопления комнаты. Он мог бы сказать всего несколько слов, чтобы этот недостаток немедленно восполнили, однако ему было приятнее оправдывать свой странный образ жизни отсутствием дров.
И в таковом затворничестве друзья ни разу не потревожили Райзера, так как он часто говорил им, что желал бы провести одну-две недели в полном одиночестве.