Антракт. Поминки. Жизнеописание. Шатало
Шрифт:
Уже в машине Ева попросила:
— Я не хочу на поминки, мальчики, к ним ко всем. Поедемте куда-нибудь, только чтоб больше никого, только вы и я. Или просто покружим по городу, а потом вы поедете туда одни, без меня.
Ансимов ничего не ответил, поехал куда глаза глядят.
И лишь много спустя сказал, не оборачиваясь к Бенедиктову и Еве, сидевшим рядом на заднем сиденье:
— А все-таки надо было бы выпить за упокой Димкиной отлетевшей души…
— Не надо о Димке, — сказала Ева, — я прошу. Пусть каждый про себя. Не надо слов.
Ансимов
— От Майки есть что-нибудь? Извини, если я лезу не в свое…
— Дура! — вдруг с злым раздражением воскликнула Ева. — Дура!..
А Бенедиктов подумал, что впервые за все время после отъезда Майи он сегодня ни разу не вспомнил о ней, впервые сегодня его отпустила цепкая память. Весь день он думал о Димке, о смерти и о самом себе, искал ответа на Димкин неизреченный вопрос, и, странное дело, Майя к этому не имела уже никакого отношения.
— Почему — дура? — возразил Еве Ансимов, — Я не о том, что она ушла от Юры, тут она сто раз дура! Но почему дура, если отвалила за бугор? Что ей оставалось еще делать?
— Дура, — повторила Ева, — потому что глупо искать за тридевять земель того, чего нет в тебе самой.
— А чего не было в Майе? — полюбопытствовал Ансимов.
Бенедиктов, как бы издалека слушая их, подумал, что они говорят о Майе в прошедшем времени, словно о мертвой, будто она умерла и исчезла навсегда, как Дима Куликов. И себя самого тоже поймал на том, что слушает их и не перебивает, словно предмет их разговора не имеет и к нему никакого касательства.
— Чего не было в Майе, по-твоему? — настаивал Ансимов, — Она что, первая, кто навострил лыжи? Или последняя? То, что произошло у них с Юрой, этого со стороны не просечь, это они одни знают, но то, что она решила слинять…
Они и обо мне, подумал Бенедиктов, говорят так, будто и меня здесь нет, будто и я не в счет…
А вслух сказал и сам поразился, как это уже не раз случалось с ним в последнее время, собственному спокойствию:
— А я не хочу — о Майе. Ты не хотела о Диме, я не хочу о Майе. Что вам-то до нее?!
— Извини, — сказал Паша, — я не думал, что ты все еще…
— Все еще, — не дал ему досказать Бенедиктов. — И кончим об этом.
— Все еще!.. — усмехнулась в темноте салона Ева и зло кинула в спину Ансимову: — А ты думаешь — это вообще проходит?! Как ты только пишешь свои шлягеры о любви?!
— Нахальства в тебе явно поприбавилось, — проворчал себе под нос Ансимов.
Они долго молчали.
— Помните, — сказал невпопад Бенедиктов, — Димка говорил: последнюю свою рюмку я тяпну на собственных поминках…
— Помянем Димку, хоть и без водки, — отозвалась Ева. — Он не сбежал от своей судьбы.
У Речного вокзала Ансимов повернул обратно, но теперь за всю дорогу они не сказали друг другу ни слова, и в этом их молчании, думал Бенедиктов, была зрелая, оплаченная опытом целой жизни — а теперь и смертью Димки Куликова, смертью одного из них, — готовность с достоинством принять мир таким, какой он есть, и свой удел — тоже: спокойно, без суеты, без страха.
Ансимов завез Еву домой на Зубовскую, а они с Бенедиктовым поехали в Новоконюшенный, к Конашевичам, — из всех Димкиных близких друзей у них была самая просторная квартира, и поминки по Диме решено было справить там.
Со дня отъезда Майи Бенедиктов впервые переступал порог их дома, и, если бы не поминки, он никогда бы этого не сделал — он не мог простить Тане ее ложь и то, что она покрывала Майину ложь.
Когда они с Ансимовым добрались наконец до Конашевичей, поминки шли уже к концу.
В передней такой знакомой Бенедиктову по прежним временам квартиры их встретила Таня:
— Сколько же можно?! Мы думали, вы уже не придете. Остались, слава богу, одни свои. В кои-то веки все опять собрались вместе!..
Когда они с Пашей раздевались у вешалки, из кухни в гостиную, с блюдом какой-то еды в вытянутых руках и в кухарочьем фартуке, повязанном вокруг пояса, прошел тот самый Ваня — Бенедиктов его сразу признал, — с которым Таня его познакомила на проводах Гроховского, и Бенедиктову беспричинно вдруг пришло на ум, что сейчас должно произойти что-то важное, решительное и чего ему но миновать, как он ни старайся.
Ансимов ушел в комнату, а Бенедиктов замешкался у вешалки, и, когда Ваня прошел обратно на кухню. Таня остановила его и представила Юре:
— Вы не знакомы? Это — Ванечка, друг… даже не знаю, как сказать, друг дома, что ли. Одним словом, это — Ваня, он-то тебя хорошо знает, сто раз расспрашивал о тебе.
Ваня снял с себя фартук, протянул Бенедиктову руку:
— Собственно, я уже имел однажды честь…
Таня ушла в комнату:
— Извини — тьма народу, всех надо накормить, напоить, ублажить…
Бенедиктов и Ваня остались одни в передней.
Этот неведомо откуда свалившийся как снег на голову человек вызывал у Бенедиктова и любопытство, и опаску вместе.
— Не знаю, кто вы Тане и Гене, — сказал он, вешая на крючок куртку, — но ваш интерес ко мне, о котором сказала Таня, простите…
— Надеюсь, вам я буду такой же друг, как и им, — улыбнулся Ваня открыто и чуть застенчиво. — Со временем, конечно. Я давно, по правде говоря, искал встречи с вами.
— Зачем это вам?
— Чтобы поближе познакомиться, поговорить… Хоть бы и сегодня. Только не сейчас и не здесь, разумеется, не стоя же на ногах в прихожей… — И, поймав взгляд Бенедиктова на фартуке, который он держал в руках, улыбнулся еще шире, — Да, кухарничаю… Меня для того сегодня Конашевичи и позвали. Я, к сожалению, никогда не знал слишком близко покойного Дмитрия Куликова, но вот помочь по кухне… Я вообще отменный кулинар. Кстати, у меня и сейчас мясо в духовке… — И, повязав опять фартук вокруг пояса, направился на кухню, на ходу очень серьезно объяснив Бенедиктову: — То есть в первую очередь — кулинар, по призванию, всем остальным я занимаюсь без особой охоты…